зимы в зиму каждый рот, что просил есть, был проклятьем и, наоборот, благодатью — каждый, что умолкал навеки. (Не случайно в Аркадии еще сохранилась мода на ритуальное людоедство. И не только в исследуемую нами эпоху — даже полторы тысячи лет спустя! Религия стала как бы памятником на тысячелетия пережившему себя древнему обществу каменного века, бездонной его нищете.)
Если же кому-то непонятно это противоречие, пусть представит себе нынешний мир, с его хроническим избытком населения и хронической нехваткой рабочей силы одновременно; причем справиться с одним при помощи другого как будто и невозможно.
У Геракла была концепция, как разрешить это противоречие, то есть свести вместе, столкнуть друг с другом перенаселенность и нехватку рабочей силы. А именно, как ни странно звучит это для нашего уха сегодня: освободить порабощенных голодом, обреченных на вымирание свободных аборигенов, сделав их рабами. (Mutatis mutandis[37] — это столь же революционная программа, как если бы мы поставили целью превратить все штатные единицы предприятия в его реальную рабочую силу.)
Да только не находилось на это желающих. Господам были ни к чему по-животному примитивные, ленивые, дикие, ненадежные, ни к чему не приспособленные рабы. В самом деле, только кормить их? Не слишком набивались и аборигены. Прозябали, скованные привычкой, верили в слепое везение. Они и объясняться-то не могли толком даже с им подобными, с рабами. И не потому, что не умели будто бы говорить по-гречески, — разумеется, умели. Но потому, что весь круг их понятий был до смешного мал по сравнению с городскими нуждами. И лишь тогда подкрадывались они поближе к городскому очагу — иссохшие до костей или опухшие от голода, вонючие от язв, нищие, — когда жизнь в них уже едва теплилась.
А теперь сопоставим: каких откормленных, сильных и смекалистых молодых рабов можно раздобыть на войне! Вот только нет войны… Да и тот, кто попал в рабство за долги, тоже раб хоть куда: толковый, умелый землероб, скотовод, ремесленник, — иначе кто дал бы ему кредит! — но, видно, в чем-то просчитался, зарвался слишком или просто не повезло, вообще же настоящий умелец. Но много ли рабов наберешь из должников — это все капли в море.
Словом, картина была примерно такой. Но легко нам сегодня заявлять, что Геракл был прав, что он нашел простое, на поверхности лежащее решение. Геракл знал, что он прав, но и он не говорил, будто это простое, лежащее на поверхности решение.
Замечу еще: в свое время и капиталист освободил нищего батрака, когда посвятил его в пролетарии. Сегодня, оглядываясь назад, мы видим, что судьба рабочего была кошмарной на протяжении двух минувших с тех пор столетий, да и предшествовавшего им тоже, однако она не была для рабочего невыносима, поскольку безземельный крестьянин не имел даже этого. Так же и судьба раба: оглядываясь назад из нашего сегодня, мы видим, что она была нечеловеческой, адской пыткой и все-таки оказывалась предпочтительней судьбы свободного нищего: раб хотя бы получал пищу. Ему даже не приходилось о ней заботиться. Только знай выполняй то, что прикажут. Изнурительный труд, плетка — все это было, но был и ужин.
Впрочем, и капиталист не всякого бездомного, не всякого нищего брал к себе рабочим. И крестьянин-бедняк тоже не спешил стать пролетарием, он мечтал хоть о нескольких пядях земли и, покуда надеялся, покуда было можно, оставался на месте. Пойду и дальше: крестьянин, имевший надел, тоже не спешил к нашему порогу, когда мы с помощью социалистической кооперации хотели освободить его от извечного крестьянского «от зари до зари»,
И наконец: маниакальное упоение властью и садизм отдельного человека невыносимы всегда, при любой общественной формации. Из-за подлости или тупости властей определенное обстоятельство может стать в какой-то момент невыносимым. Отсюда бунты. Но рабская доля
Короче говоря: Геракл с радостью увидел перемены, с радостью решил, что благодаря сложившейся конъюнктуре «лед тронулся». И, успокоенный, отправился в свой последний поход.
Заметим здесь, кстати: Прометей, который, можно сказать, с первого слова понял и оценил дипломатическую борьбу Геракла за мир, никак не мог уяснить себе его социальной программы.
Да и вообще он уже чувствовал, что пора обдумать все заново и основательно проверить составившиеся у него суждения. Благодарность и любовь Прометея к герою не уменьшились нимало, однако у него возникло подозрение, что Геракл, хотя из самых лучших побуждений, иной раз бывает пристрастен и неточно его информирует.
Человеку, который провел в заключении такой долгий срок, будь он хоть богом, сориентироваться нелегко, но и сориентировавшись, нелегко найти свое место среди свободных людей.
Поначалу казалось, что все пройдет гладко. Прометей смотрел глазами Геракла, судил суждениями Геракла. В доверчивости своей считал неограниченным источником познания то, что позднее заподозрил в ограниченности. Его же роль была лишь в том, что он освободился. Роль немалая: освободиться из плена через миллион лет! (Не случайно память наша и сохранила его в этой роли.)
И вот теперь, при микенском дворе, он начал чувствовать себя так, как тот человек в наши дни, которого решительно все и со всех сторон усердно стараются «сориентировать», пока он окончательно не потеряет всякую ориентировку. А между тем его доброхотные информаторы с превеликим волнением ждут, чтобы он занял позицию, нашел свое место, хотят знать, какую роль он для себя изберет, присматриваются, улавливают намеки, даже если он намеков не делает, нетерпеливо ожидают высказываний, в то время как он действительно и вполне искренне растерян. С другой стороны, нет такого смертного, включая и Атрея, который решился бы определить богу место в обществе. Да, сказать по правде, микенцы не очень-то и представляли себе, как бы это могло быть. В самом деле, ну зачем богу Микены!
Зато чем бог мог бы пригодиться Микенам, суждения были, причем у каждой из дворцовых партий свои.
Соответственно этому и вели себя собеседники Прометея.
Прометей с удивлением обнаружил, что все они — весьма любезные, умные и доброжелательные люди. И каждый по-своему прав.
Но больше всего удивил его Атрей. Тот Атрей, о котором он до сих пор слышал только дурное.
Один из первых же разговоров с глазу на глаз Атрей начал словами о том, как он любит и уважает Геракла. Не угодно ли! Геракл считает Атрея своим врагом, Атрей же его любит и уважает!
Затем Атрей подробно развил мысль о том, что никто не желает мира так, как он. Мира, процветания Эллады, улучшения условий жизни бедноты, общего благосостояния. Разделенная на города- государства Эллада слаба. Вокруг нее — враждебное кольцо: дорийцы все надвигаются, Троя готовится к нападению, «вонючие сидонцы» не впускают в порты греческие суда. Нужно объединиться, мир и расцвет достижимы только с позиций силы.
Не правда ли, как ясно?
Что же получается? Узколобые себялюбцы — эллинские царьки — словно горсть блох; Теламон мерзавец, тут Геракл совершенно прав. Но ведь вот, нет худа без добра: троянская угроза, общая опасность всех свела в единый лагерь, только что фыркали друг на друга, а теперь, мало что слово дали, — главное, вклад внесли реальный: вино, пшеницу, оливковое масло, лес, металлы, животных. Мало, конечно, очень мало, разве лишь для начала достаточно. Но надо знать их: ставка-то уже в игре!
Как же умен этот Атрей! Какие добрые у него намерения!
И в этом действительно все согласны. Обе партии двора.
Когда я без всяких околичностей говорю о двух партиях двора, то, полагаю, любезный Читатель на основании совместно проделанного пути поверит мне, что и это не плод моей фантазии. Я имею в виду даже не пресловутую междоусобицу Атрея и Фиеста. Ибо где сейчас Фиест, кто нынче помнит о Фиесте! Атрей — безусловный и единственный хозяин положения, который и распоряжается в Микенах именем Эврисфея. Однако же тот, кто хоть сколько-нибудь сведущ в политике, хорошо знает: по крайней мере два мнения существуют даже там, где имеется лишь одна партия. И даже там, где зарегистрированы восемь или
