Она невольно раскрыла рот — лицо ее выражало страх и неподдельное удивление.
— Приятная это штука. Немного, правда, похоже на игру в призраки. Все равно как если бы в кровати вдруг оказалось трое вместо двоих. — Он слегка встряхнул ее за плечи, икнул и насмешливо улыбнулся. — О да, вы были верны мне, потому что Эшли вас не брал. Но, черт подери, я бы не стал на него злиться, овладей он вашим телом. Я знаю, сколь мало значит тело — особенно тело женщины. Но я злюсь на него за то, что он овладел вашим сердцем и вашей бесценной, жестокой, бессовестной, упрямой душой. А ему, этому идиоту, не нужна ваша душа, мне же не нужно ваше тело. Я могу купить любую женщину задешево. А вот вашей душой и вашим сердцем я хочу владеть, но они никогда не будут моими, так же как и душа Эшли никогда не будет вашей. Вот потому-то мне и жаль вас.
Несмотря на обуревавшие ее страх и смятение, Скарлетт больно ранили его издевки.
— Вам жаль — меня?
— Да, жаль, потому что вы такое дитя, Скарлетт. Дитя, которое плачет оттого, что не может получить луну. А что бы стало дитя делать с луной? И что бы вы стали делать с Эшли? Да, мне жаль вас — жаль, что вы обеими руками отталкиваете от себя счастье и тянетесь к чему-то, что никогда не сделает вас счастливой. Жаль, что вы такая дурочка и не понимаете, что счастье возможно лишь там, где схожие люди любят друг друга. Если б я умер и если бы мисс Мелли умерла и вы получили бы своего бесценного благородного возлюбленного, вы думаете, что были бы счастливы с ним? Черта с два — нет! Вы никогда бы так и не узнали его, никогда бы не узнали, о чем он думает, никогда бы не поняли его, как не понимаете музыку, поэзию, прозу, — вы же ни в чем не разбираетесь, кроме долларов и центов. А вот мы с вами, дражайшая моя супруга, могли бы быть идеально счастливы, если бы вы дали мне малейшую возможность сделать вас счастливой, потому что мы с вами — одного поля ягода. Мы оба мерзавцы, Скарлетт, и ни перед чем не остановимся, когда чего-то хотим. Мы могли бы быть счастливы, потому что я любил вас и знаю вас, Скарлетт, до мозга костей — так, как Эшли никогда вас не узнает. А если узнает, то будет презирать… Но нет, вы всю жизнь прогоняетесь за человеком, которого вы не можете понять. А я, дорогая моя, буду гоняться за шлюхами. И все же смею надеяться, жизнь у нас сложится лучше, чем у многих других пар.
Он внезапно отпустил ее и сделал несколько нетвердых шагов к графину. Какое-то мгновение Скарлетт стояла неподвижно, точно приросла к месту, — мысли так стремительно проносились у нее в мозгу, что она не могла сосредоточиться ни на одной. Ретт сказал, что любил ее. Это действительно так? Или он сболтнул спьяну? Или это просто одна из его отвратительных шуточек? А Эшли — недостижимый, как луна… И она плачет, потому что не может получить луну. Она выскочила в темный холл и помчалась, точно демоны гнались за ней. Ах, если бы только добраться до своей комнаты! Она подвернула ногу, и ночная туфля соскочила. Она приостановилась, чтобы скинуть туфлю совсем, и тут в темноте ее настиг Ретт — он налетел бесшумно, как индеец. Она почувствовала на лице его горячее дыхание, руки его резко распахнули капот, обхватили ее нагое тело.
— Меня вы заставили уехать из города, а сами принялись гоняться за этим своим Эшли. Клянусь богом, сегодня ночью в моей постели нас будет только двое.
Он подхватил ее на руки и понес вверх по лестнице. Голова ее была крепко прижата к его груди — Скарлетт слышала тяжелые удары его сердца. Ей было больно, и она вскрикнула, приглушенно, испуганно. А он шел все вверх и вверх в полнейшей тьме, и Скарлетт не помнила себя от страха. Она — на руках у чужого, обезумевшего человека, а вокруг — неведомая кромешная тьма, темнее смерти. И сам он точно смерть, которая несла ее, до боли сжимая в объятиях. Скарлетт снова глухо вскрикнула — он вдруг остановился, повернул ей голову и впился в нее таким неистовым поцелуем, что она забыла обо всем, — осталась лишь тьма, в которую она погружалась. Да его губы на ее губах. Он покачивался, точно под порывами сильного ветра, и губы его, оторвавшись от ее рта, скользнули вниз — туда, где распахнутый капот обнажал нежную кожу. Он шептал какие-то слова, которые она не могла разобрать, губы его рождали чувства, прежде ей неведомые. Тьма владела ею, тьма владела им, и его губы на ее теле. Она попыталась что-то сказать, и он тотчас снова закрыл ей рот поцелуем. И вдруг дотоле не познанный дикий вихрь восторга закружил ее — радость, страх, волнение, безумие, желание раствориться в этих сильных руках, под этими испепеляющими поцелуями, отдаться судьбе, которая стремительно несла ее куда-то. Впервые в жизни она встретила человека, который оказался сильнее ее, человека, которого она не смогла ни запугать, ни сломить, человека, который сумел запугать и сломить ее. И она вдруг почувствовала, что руки ее сами собой обвились вокруг его шеи и губы трепещут под его губами, и они снова поднимаются — все выше, выше, в темноте, темноте мягкой, кружащей голову, обволакивающей.
Когда на другое утро она проснулась, Ретта возле нее уже не было, и если бы не смятая подушка рядом, она могла бы подумать, что все происшедшее ночью приснилось ей в диком, нелепом сне. Она покраснела при одном воспоминании и, натянув до подбородка одеяло, продолжала лежать в солнечном свете, пытаясь разобраться в своих беспорядочных ощущениях.
Два обстоятельства обращали на себя внимание. Она прожила не один год с Реттом, спала с ним, ела с ним, ссорилась, родила ему ребенка — и, однако же, не знала его. Человек, поднявшийся с нею на руках по темным ступеням, был ей незнаком, о существовании его она даже не подозревала. И сейчас, сколько она ни старалась возненавидеть его, возмутиться, — она ничего не могла с собой поделать. Он унизил ее, причинил ей боль, делал с ней что хотел на протяжении всей этой дикой, безумной ночи, и она лишь упивалась этим.
А ведь должна была бы устыдиться, должна была бы бежать даже воспоминаний о жаркой, кружащей голову тьме! Леди, настоящая леди, не могла бы людям в глаза глядеть после такой ночи. Но над чувством стыда торжествовала память о наслаждении, об экстазе, охватившем ее, когда она уступила его ласкам. Впервые она почувствовала, что живет полной жизнью, почувствовала страсть столь же всеобъемлющую и первобытную, как страх, который владел ею в ту ночь, когда она бежала из Атланты, столь же головокружительно сладкую, как холодная ненависть, с какою она пристрелила того янки.
Ретт любит ее! Во всяком случае, он сказал, что любит, и разве может она сомневаться теперь? Как это странно и удивительно, как невероятно то, что он любит ее, — этот незнакомый дикарь, рядом с которым она прожила столько лет, не чувствуя ничего, кроме холода. Она не была вполне уверена в своем отношении к этому открытию, но тут ей в голову пришла одна мысль, и она громко рассмеялась. Он любит ее — значит, теперь наконец-то она держит его в руках. А она ведь почти забыла о своем желании завлечь его, заставить полюбить себя, чтобы потом поднять кнут над этой своевольной черной башкой. И вот сейчас она об этом вспомнила и почувствовала огромное удовлетворение. Одну ночь она была полностью в его власти, зато теперь узнала, где брешь в его броне. Отныне он будет плясать под ее дудку. Слишком долго она терпела его издевки, теперь он у нее попрыгает, как тигр в цирке, а она все выше будет поднимать обруч.
При мысли о том, что ей предстоит встретиться с ним при трезвом свете дня, ее охватило легкое смущение, смешанное с волнением и удовольствием.
«Я волнуюсь, как невеста, — подумала она. — Из-за кого — из-за Ретта!» И, подумав так, она захихикала, как дурочка.
Но к обеду Ретт не появился, не было его за столом и во время ужина. Прошла ночь, долгая ночь, когда Скарлетт лежала без сна до зари, прислушиваясь, не раздастся ли звук поворачиваемого в замке ключа. Но Ретт не пришел. Когда и на второй день от него не было ни слова, Скарлетт уже не могла себе места найти от огорчения и страха. Она поехала в банк, но его там не оказалось. Она поехала в лавку и устроила всем разнос, но всякий раз, как открывалась дверь, она с бьющимся сердцем поднимала глаза на вошедшего, надеясь, что это — Ретт. Она отправилась на лесной склад и так распушила Хью, что он спрятался за грудой досок. Но и здесь Ретт не настиг ее.
Унизиться до того, чтобы расспрашивать друзей, не видел ли кто Ретта, — она не могла. Не могла она расспрашивать и слуг. Но она чувствовала: они знают что-то такое, чего не знает она. Негры всегда все знают. Мамушка эти два дня была как-то особенно молчалива. Она наблюдала за Скарлетт краешком глаза, но не говорила ничего. Когда прошла и вторая ночь, Скарлетт решила отправиться в полицию. Может быть, с Реттом случилось несчастье. Может быть, его сбросила лошадь и он лежит где-нибудь в канаве, без помощи… О, какая страшная мысль!.. Может быть, он мертв…
На другое утро, когда она, покончив с завтраком, надевала у себя в комнате шляпку, на лестнице
