совершенно невыносимый народ. Они придают значение вещам, которые вовсе этого не стоят. Например, земле. А что этот кусок земли, что тот — какая разница! Теперь, Скарлетт, давайте уточним. Вы являетесь, ко мне с деловым предложением. Я даю вам триста долларов, и вы становитесь моей любовницей.
Теперь, когда омерзительное слово было произнесено, Скарлетт стало легче и надежда вновь возродилась в ней. Он ведь сказал: «я даю вам». Глаза его так и сверкали — казалось, все это очень его забавляло.
— Однако же, когда я имел нахальство сделать вам такое предложение, вы выгнали меня из дома. И еще всячески обзывали, заметив при этом, что не желаете иметь «кучу сопливых ребятишек». Нет, милочка, я вовсе не сыплю соль на ваши раны. Я только удивляюсь игре вашего ума. Вы не желали пойти на это ради удовольствия, но согласны пойти ради того, чтобы отогнать нищету от своих дверей. Значит, я прав, что любую добродетель можно купить за деньги — вопрос лишь в цене.
— Ах, Ретт, какую вы несете чушь! Если хотите оскорблять — оскорбляйте, только дайте мне денег. Теперь она уже вздохнула свободнее. Ретт — на то он и Ретт: ему, естественно, хочется помучить ее, пооскорблять снова и снова, чтобы расквитаться за старые обиды и за попытку обмануть его сейчас. Что ж, она все вытерпит. Она готова вытерпеть что угодно. Тара стоит того. На секунду вдруг расцвело лето, над головой раскинулось синее полуденное небо, и вот она лежит на лужайке в Таре среди густого клевера и сквозь полуприкрытые веки смотрит вверх на похожие на замки громады облаков, вдыхает приятные цветочные запахи, а в ушах у нее приятно гудит от жужжания пчел. Полдень, тишина, лишь вдали поскрипывают колеса фургонов, поднимающихся по извилистой дороге в гору с красных полей. Тара стоит того, стоит даже большего.
Она вскинула голову.
— Дадите вы мне деньги или нет? С нескрываемым удовольствием он мягко, но решительно произнес:
— Нет, не дам. Его слова не сразу дошли до ее сознания.
— Я не мог бы вам их дать, даже если б и захотел. У меня при себе нет ни цента. И вообще в Атланте у меня нет ни доллара. У меня, конечно, есть деньги, но не здесь. И я не собираюсь говорить, где они или сколько. Если я попытаюсь взять оттуда хоть накую-то сумму, янки налетят на меня, точно утка на майского жука, и тогда ни вы, ни я ничего не получим. Ну, так как будем поступать?
Она позеленела, на носу вдруг проступили веснушки, а рот искривился судорогой — совсем как у Джералда в минуту безудержной ярости. Она вскочила на ноги с каким-то звериным криком, так что шум голосов в соседней комнате сразу стих. Ретт, словно пантера, одним прыжком очутился возле нее и своей тяжелой ладонью зажал ей рот, а другой рукой крепко обхватил за талию. Она бешено боролась, пытаясь укусить его, лягнуть, дать выход своей ярости, ненависти, отчаянию, своей поруганной, растоптанной гордости. Она билась и извивалась в его железных руках, сердце у нее бешено колотилось, тугой корсет затруднял дыхание. А он держал ее так крепко, так грубо; пальцы, зажимавшие ей рот, впились ей в кожу, причиняя боль. Смуглое лицо его побелело, обычно жесткий взгляд стал взволнованным — он приподнял ее, прижал к груди и, опустившись на стул, посадил к себе на колени.
— Хорошая моя, ради бога, перестаньте! Тише! Не надо кричать. Ведь они сейчас сбегутся сюда. Да успокойтесь же. Неужели вы хотите, чтобы янки увидели вас в таком состоянии?
Ей было безразлично, кто ее увидит, все безразлично, ею владело лишь неудержимое желание убить его, но мысли у нее вдруг начали мешаться. Она еле могла дышать — Ретт душил ее; корсет стальным кольцом все больше и больше сжимал ей грудь; она полулежала в объятиях Ретта, и уже одно это вызывало у нее бешенную злобу и ярость. Голос его вдруг стал тоньше и зазвучал словно издалека, а лицо, склоненное над ней, закрутилось и стало тонуть в сгущавшемся тумане. И исчезло — и лицо его, и он сам, и все вокруг. Когда она, словно утопающий, выбравшийся на поверхность, стала приходить в себя, первым ощущением ее было удивление, потом — невероятная усталость и слабость. Она полулежала на стуле — без шляпки, — и Ретт, с тревогой глядя на нее своими черными глазами, легонько похлопывал ее по руке. Славный молодой капитан пытался влить ей в рот немного коньяка из стакана — коньяк пролился и потек у нее по шее. Еще несколько офицеров беспомощно стояли вокруг, перешептываясь и размахивая руками.
— Я.., я, кажется, потеряла сознание, — сказала она, и голос ее прозвучал так странно, издалека, что она даже испугалась.
— Выпей это, — сказал Ретт, беря стакан и прикладывая к ее губам. Теперь она все вспомнила и хотела метнуть на него яростный взгляд, но ярости не было — одна усталость. — Ну пожалуйста, ради меня.
Она глотнула, поперхнулась, закашлялась, но он неумолимо держал стакан у ее губ. Она сделала большой глоток, и крепкий коньяк обжег ей горло.
— Я думаю, джентльмены, ей теперь лучше, и я вам очень признателен. Известие о том, что меня собираются казнить, доконало ее.
Синие мундиры переступали с ноги на ногу, вид у всех был смущенный, и, покашляв, они гуртом вышли из комнаты. Молодой капитан задержался на пороге.
— Если я еще чем-нибудь могу быть полезен…
— Нет, благодарю вас.
Он вышел, закрыв за собой дверь.
— Выпейте еще, — сказал Ретт.
— Нет.
— Выпейте.
Она глотнула, и тепло побежало по ее телу, а в дрожащих ногах появилась сила. Она отстранила рукой стакан и попыталась подняться, но Ретт заставил ее снова сесть.
— Не трогайте меня. Я ухожу.
— Обождите. Посидите еще минуту, а то вы снова упадете в обморок.
— Да я лучше упаду на дороге, чем быть здесь, с вами.
— И тем не менее я не могу допустить, чтобы вы упали в Обморок на дороге.
— Пустите меня. Я вас ненавижу.
При этих словах легкая улыбка появилась на его лице.
— Вот это больше похоже на вас. Значит, вы действительно приходите в себя.
Она с минуту посидела спокойно, стараясь возродить в себе гнев, стараясь призвать его на помощь, чтобы вновь обрести силы. Но она слишком устала, она не могла уже ни ненавидеть, ни чего-либо желать. Сознание понесенного поражения словно налило ее свинцом. Она все поставила на карту и все потеряла. Даже гордости не осталось. Итак, конец последней надежде, конец Таре, конец им всем. Она долго сидела, откинувшись на спинку стула, закрыв глаза, слыша рядом его тяжелое дыхание, а коньяк постепенно делал свое дело, согревая ее, создавая ложное ощущение прилива сил. Когда она наконец открыла глаза и посмотрела Ретту в лицо, гнев снова вспыхнул в ней. Увидев, как ее брови сошлись на переносице, Ретт, по обыкновению, усмехнулся.
— Вот теперь вам лучше. Я это вижу по вашей рожице.
— Конечно, я в полном порядке. А вы, Ретт Батлер, — мерзавец, вы самый что ни на есть отпетый гнусный тип! Вы с самого начала знали, о чем я буду с вами говорить, и знали, что не дадите мне денег. И однако же вы не остановили меня. А ведь могли бы пожалеть…
— Пожалеть и не услышать всего, что вы тут наговорили? Ну, нет. У меня здесь так мало развлечений. Право, не помню, чтобы я когда-нибудь слышал более приятные вещи. — И он вдруг рассмеялся с обычной своей издевкой.
Она тотчас вскочила на ноги и схватила шляпку, но Ретт уже держал ее за плечи.
— Обождите еще немного. Вы в силах говорить разумно?
— Пустите меня!
— Я вижу, что в силах. В таком случае скажите мне вот что. Я был вашей единственной соломинкой? — И он впился в нее острым, настороженным взглядом, стараясь не пропустить ни малейшего изменения в ее лице.
— Не понимаю.
— Я был единственным, на ком вы собирались испробовать свои чары?
