проболтайтесь мисс Питтипэт!), что деньги действительно у меня — они преспокойно лежат в Ливерпульском банке.
— Деньги?
— Да, те самые, по поводу которых так волнуются янки. И отнюдь не жадность, Скарлетт, удержала меня от того, чтобы дать вам нужную сумму. Если бы я снял хоть что-то со счета, об этом так или иначе могли бы проведать — и вы наверняка не получили бы ни цента. Сохранить эти деньги я могу лини, в том случае, если ничего не буду предпринимать. Я знаю, что они в безопасности, ибо на худой конец, если их обнаружат и попытаются у меня отобрать, я назову всех патриотов-янки, которые продавали мне снаряды и станки во время войны. А тогда такой скандал поднимется: ведь некоторые из этих янки занимают сейчас в Вашингтоне высокие посты. Собственно, потому-то я и выбрался из тюрьмы, что пригрозил облегчить свою совесть. Я…
— Вы хотите сказать, что вы.., что у вас — все золото конфедератов?
— Не все, великий боже, нет, конечно! Золота этого полным-полно человек у пятидесяти, а то и больше, из числа тех, кто прорывал блокаду. Оно припрятано в Нассау, в Англии, в Канаде. И конфедераты, которые оказались куда менее ловкими, едва ли смогут нам это простить. У меня, к примеру, набралось около полумиллиона. Только подумайте, Скарлетт: полмиллиона долларов были бы ваши, если бы вы обуздали свой буйный нрав и не кинулись очертя голову в петлю нового брака!
Полмиллиона долларов. Она почувствовала, как у нее буквально заныло сердце при одной мысли о таких деньгах. Она даже не уловила издевки в его словах — это не дошло до ее сознания. Трудно было поверить, что в их обнищавшем, полном горечи мире могут быть такие деньги. Столько денег, такая уйма денег — и владеет ими не она, а человек, который относится к ним так беспечно и которому они вовсе не нужны. Ее же защита от враждебного мира — всего лишь пожилой больной муж да грязная, жалкая лавчонка. Несправедливо это, чтобы у такого подлеца, как Ретт Батлер, было так много всего, а у нее, которая тянет тяжелейший воз, — так мало. До чего же он ненавистен ей — сидит тут, разодетый как денди, и дразнит ее. Ну, нет, она не станет хвалить его за изворотливость, а то он совсем зазнается. Ей захотелось — наоборот, найти такие слова, которые бы ранили его, да поглубже.
— Я полагаю, вы считаете порядочным и честным — присвоить себе деньги конфедератов. Так вот нет. Это самое настоящее воровство, и вы прекрасно это знаете. Я бы не хотела жить с таким пятном на совести.
— Бог ты мой! До чего же зелен нынче виноград![8] — воскликнул он скривившись, — У кого же я эти деньги украл?
Она молчала, не зная, что ответить. В самом деле — у кого? В конце-то концов, ведь он поступал так же, как и Фрэнк, только у Фрэнка размах не тот.
— Половина денег по-честному моя, — продолжал он, — честно заработанная с помощью честных патриотов, которые охотно продавали Союз за его спиной и получали стопроцентную прибыль за свои товары. Часть денег я заработал на хлопке, купив его по дешевке в начале войны, а потом, когда английские фабрики взмолились, требуя хлопок, я продал им его по доллару за фунт. Часть капитала я сколотил на спекуляции продуктами. Так с какой стати должен я отдавать этим янки плоды моего труда? Ну, а остальное действительно принадлежало раньше Конфедерации. Это деньги за хлопок конфедератов, который я вывозил, несмотря на блокаду, и продавал в Ливерпуле по баснословным ценам. Хлопок давали мне со всем доверием, чтобы я купил на него кожи, ружья и станки. И я со всем доверием брал его, чтобы купить то, что просили. Мне было сказано положить золото в английские банки на свое имя, чтобы иметь кредит. А когда кольцо блокады сомкнулось, вы прекрасно помните, я не мог вывести ни одного судна из портов Конфедерации и ни одно судно не мог ввести. Так деньги и застряли в Англии. Что мне следовало делать? Свалять дурака, вынуть эти деньги из английских банков и попытаться переправить их в Уилмингтон? Чтобы янки сцапали их? Разве я виноват в том, что Наше Правое Дело потерпело крах? Деньги принадлежали Конфедерации. Ну, а Конфедерации больше нет — хотя, если послушать иных людей, можно в этом усомниться. Кому же я должен возвращать эти деньги? Правительству янки? Мне вовсе не хочется, чтобы люди думали, будто я — вор.
Он вынул из кармана кожаный портсигар, достал из него длинную сигару и не без удовольствия понюхал ее, в то же время с наигранной тревогой наблюдая за Скарлетт, как если бы его судьба зависела от нее.
«Порази его чума, — подумала она, — вечно он обводит меня вокруг пальца. В его доводах всегда что-то не так, но что именно — в толк не возьму».
— Вы могли бы, — с достоинством произнесла она, — раздать деньги тем, кто нуждается. Конфедерации нет, но осталось много конфедератов и их семей, и они голодают.
Он откинул голову и расхохотался.
— До чего же вы становитесь прелестны и смешны, когда лицемерно изрекаете подобные истины! — воскликнул он, явно получая от всего этого подлинное удовольствие. — Всегда говорите правду, Скарлетт. Вы не умеете лгать. Ирландцы — самые плохие лгуны на свете. Ну, давайте будем откровенны. Вам всегда было глубоко наплевать на столь оплакиваемую ныне покойную Конфедерацию и еще больше наплевать на голодающих конфедератов. Да вы бы завизжали от возмущения, заикнись я только, что собираюсь раздать все эти деньги, — если, конечно, львиная доля не пошла бы вам.
— Не нужны мне ваши деньги… — с холодным достоинством начала было она.
— Вот как?! Да у вас руки так и чешутся — дай вам пачку банкнотов, вы бы мигом сорвали опояску. Покажи я вам четвертак, вы бы мигом его схватили.
— Если вы явились сюда, чтобы оскорблять меня и насмехаться над моей бедностью, я пожелаю вам всего хорошего, — заявила она, пытаясь сбросить с колен тяжелый гроссбух и встать, чтобы придать своим словам больше внушительности.
Но он уже вскочил, нагнулся над ней и со смехом толкнул назад на стул.
— Да когда же вы перестанете взрываться при первом слове правды? Вы ведь любите говорить правду о других — почему же вы не любите слышать правду о себе? Я вовсе не оскорбляю вас. Стяжательство, по-моему, прекрасное качество.
Она не была уверена, что значит слово «стяжательство», но в его устах это прозвучало как комплимент; и она слегка смягчилась.
— Я пришел сюда вовсе не затем, чтобы злорадствовать по поводу вашей бедности, а затем, чтобы пожелать вам долгой жизни и счастья в браке. Кстати, а что думает сестричка Сьюлин по поводу вашего разбоя?
— Моего — чего?
— Вы же украли Франка у нее из-под носа.
— Я вовсе не…
— Ну, не будем спорить из-за слов. Так что же она все-таки сказала?
— Ничего она не сказала, — заявила Скарлетт. И глаза ее предательски забегали, выдавая, что она говорит неправду.
— Какое бескорыстие с ее стороны! Ну, а теперь по поводу вашей бедности. Уж конечно, я имею право об этом знать после того, как вы тогда прискакали ко мне в тюрьму. Что, у франка оказалось меньше денег, чем вы предполагали?
Его нахальству не было предела. Либо она должна примириться с этим, либо попросить его уйти. А ей не хотелось, чтобы он уходил. Слова его были точно колючая проволока, но говорил он правду. Он знал, как она поступила и почему, и вроде бы не стал хуже к ней относиться. И хотя расспросы его были ей неприятны своей прямотой, объяснялись они, видимо, дружеским интересом. Только ему могла бы она рассказать всю правду. И ей стало бы легче, ибо она давно никому не говорила правды о себе и о том, что побудило ее поступить так, а не иначе. Любое ее откровенное признание неизменно шокировало собеседника. А разговор с Реттом вызывал у нее такое облегчение и успокоение, какое ощущаешь, когда, протанцевав целый вечер в узких туфлях, надеваешь удобные домашние шлепанцы.
— Неужели вы не получили денег для уплаты налога? Только не говорите мне пожалуйста, что нужда все еще стучится в ворота Тары. — Голос его при этом изменился, зазвучал как-то по-иному.
Она подняла глаза, и взгляды их встретились — выражение его черных глаз сначала испугало и озадачило ее, а потом она улыбнулась — теплой, сияющей улыбкой, которая редко появлялась последние
