главных лиц, пришлось, как говорят киношники, гнаться за уходящей натурой. Натурой в данном случае послужило такси. Однако гнаться — еще не значит догнать; к счастью, Неопалимовские переулки, куда мне и следовало попасть, находились неподалеку, в четверти часа хорошего хода. Так что, не совсем отвыкнув от Москвы, я предпочел этот примитивный — и надежный, как все примитивное, — вариант.
Я не большой любитель бывать на официальных торжествах — может быть, потому, что сам я — персона сугубо неофициальная; однако нередко это бывает связано с работой — и тогда выбирать не приходится. Конечно, посол, я думаю, не принял бы близко к сердцу, если бы я не появился; он вообще вряд ли имел представление о моем существовании. На подобных приемах всегда бывает полно всякого народу — в основном это гости атташе по культурным связям, хотя и не только его, — о многих представителях которого посол никогда не слыхивал и не услышит впоследствии. Вот и я относился к этому «всякому народу» — или, точнее выражаясь, сброду; меня можно называть и так, это меня только радует, а почему — о том пунктов на сей раз не последует. Однако, помимо посла, там были и другие люди, которым встреча со мною казалась достаточно важной.
Кувейтское посольство помещалось там же, где и в мои годы, — в Третьем Неопалимовском переулке, неожиданно тихом, несмотря на близость вечно гудящего своими нынешними тремя ярусами Кольца; правда, за минувшие годы учреждение расширилось, хотя по сравнению с представительствами других исламских государств — весьма умеренно. Однако сейчас у меня не было времени разглядывать, что к чему; передо мною почтительно отворили дверь, и я, стремительно вырастая в собственных глазах, проследовал внутрь. Экс-каперанг Седов-Липсис вдруг возник рядом, материализовался из ничего; я кивнул, и он пристроился мне в кильватер. Мне пришлось сказать пару слов, чтобы претензии к нему исчезли; медики из «Реанимации» своевременно подсуетились. Едва успев войти, Липсис растворился в воздухе — или в иной среде, может быть; во всяком случае, исчез из виду. Но дальнейшее относилось уже к его собственным проблемам, а у меня хватало и своих.
Здесь все было, как и полагается на приемах: играл оркестр, разносили дринки, среди которых не было, правда, виноградных производных, не одобрявшихся Пророком; хозяева дома любезно встречали прибывающих, гости болтали, разбившись на группы, дамы делали мгновенные и безмолвные оценки друг друга — ну и так далее.
Поздоровавшись и произнеся все необходимые слова, я стал протискиваться поближе к лестнице, что вела в бельэтаж, и попутно ловил обрывки разговоров то в одной, то в другой кучке собравшихся. Я заранее знал, что обмен мнениями будет вертеться вокруг одной главной темы, тесно связанной с приездом шейха Абу Мансура. Так оно и получилось.
— …Нет, барон, вы ошибаетесь. Современная история России начинается вовсе не с перестройки, но с владычества godfathers, по-русски это называется pakhans. Царство паханства вначале; но оно не производило, оно богатело лишь на грабеже и торговле — и поэтому довело страну до полного экономического краха…
— Простите, не могу с вами согласиться. Насколько я помню, в начале этого века к власти пришла многочисленная партия средних предпринимателей…
— Разумеется, так оно и было. Но они не в силах оказались выйти из-под пресса криминалитета. И при внешнем благопристойстве возникла анонимная диктатура паханов. Поиски выхода постепенно привели к диалогу монархистов и исламистов, который вот уже на наших глазах может закончиться их тесным союзом и победой…
Я миновал эту группу без сожаления: они пережевывали давнюю информационную жвачку, которая у меня давно в глотке комом стояла. Кто-то слегка толкнул меня. Я обернулся, нахмурившись; то был официант явно не из посольского персонала: гладкое, белое, словно напудренное лицо без признаков ума. Прием, как обычно, обслуживал какой-то из московских ресторанов высшего класса. Парень смущенно извинился; я кивнул и продолжил путь, размышляя с том, что неожиданно много самого разного народу со бралось на незначительной, казалось бы, дипломатической тусовке.
— …Но, mein Herr, не забудьте: в России вождизм в свое время пытался противостоять смуте. Жесткая диктатура, сумевшая постепенно, с кровью выкорчевать уголовщину, но еще менее, чем экспортерь сырья, импортеры шоколадок и скороспелые банкиры, способная экономически поднять хоть что-либо…
— Однако, вы, consigliori, должны воздать гене ралам должное: они уже во втором деценнии возвысили армию едва ли не до того уровня, на котором война становится внутренней необходимостью. Вождизм был обращен и против богачей, он явился популистским по своей сути подобием нацизма…
— Но это же естественно! Усиление армии стал с единственным способом сохранить авторитет нации в мире. Этим и обусловлено было такое правительство такая система, которые соответствовали этой задаче задача выбирает правительство, а не наоборот…
Я миновал и этих мыслителей; похоже, сегодн сюда набралось политологов больше, чем кого угодно еще. В другое время я не упустил бы возможности по состязаться с ними в искусстве словоблудия; но сейчас у меня были дела поважнее. Терминология меня не смущала: я прекрасно знал, что деценнии — decennium по-латыни — означает на русском просто десятилетие, но ни в коем случае не производится от слово decens — пристойный, что, как совершенно ясно, к России никакого отношения не имеет. Термин этот вошел в обращение, кстати сказать, с легкой руки господина Вебера, журналиста, в настоящий момент здесь присутствующего и пытающегося с немалыми усилиями добраться до нужной точки посольского пространства.
Спроси эти любомудры меня, я мог бы куда членораздельнее изложить им все, что касалось и кратковременного периода интеллигентской демократии, которая всегда способна лишь призывать — но не выполнять. И национал-патриотизма — как попытки вызвать к жизни всенародное единство, попытки, не увенчавшейся успехом, поскольку единство не может быть (во всяком случае, надолго) основано на жестокости и отрицании.
Я напомнил бы им, как в конце прошлого и начале этого века все больше производства уходило из этой страны на Запад вместе со специалистами: там заниматься промышленностью оказалось лучше и дешевле, а сюда было выгоднее ввозить. И как окончательно разваливалось сельское хозяйство, хотя его руководители тщетно старались закрыть импорт из-за рубежа, чтобы стать в России монополистами и диктовать цены; но здесь взять с покупателя, если говорить о покупателе массовом, было уже почти нечего.
Я рассказал бы, как вселил было некоторые надежды взлет православия — но весьма кратковременный, поскольку православие в России умерло еще при коммунизме, осталась лишь внешняя оболочка; его иерархия превратилась в зомбическую структуру. И вера его последователей оказалась чисто формальной, демонстративной, ритуальной — но не шедшей изнутри, от потребности, и потому недейственной. Молодежь, в особенности последних двух поколений, даже испытывала неприязнь к христианству вообще — потому что Запад, целиком христианский, Россию отвергал, а исламский Восток — нет.
Но для всех таких разговоров у меня не было ни времени, ни желания. Да и большинство этих людей было мне известно — и доверия не вызывало.
Я перестал прислушиваться. Официант — видимо, у него здесь был четко обозначенный маршрут — вновь проскользнул мимо, и я невольно удивился тому, как легко он двигался в толпе, словно находился в совершенной пустоте. Однако на сей раз я успел поднять руку, вооружился бокалом и остановился наконец на относительно свободном местечке. Я не искал никаких встреч: знал, что тот, кому я нужен, сам найдет меня.
Так и получилось. Оказалось, что на сей раз мое общество потребовалось человеку из посольства Ирана; это меня не очень удивило, поскольку знакомы мы были с достаточно давних пор. Он подошел, приятно улыбаясь, изображая, как это принято в его краях, бескрайнюю радость.
— Джаноби Вит Али, ассалому алейкум! Хуш омадед! (Хорошо, что хоть он не назвал меня Салах- ад-Дином!) — Ва алейкум салом, дусти азиз!
— Саломатиатон чи тавр? (Ну конечно: вежливость требует прежде всего поинтересоваться моим здоровьем.) — Хамааш нагз, ташшакур. Азони худатон чи? Ах-воли хонуматон хубаст?
Он, улыбаясь, обрадовал меня вестью, что и у него, и у жены его со здоровьем все в полном порядке:
