любопытствующим людям. Неужели Мертвым дозволено проникать в таинство мыслей каждого человека? Неужели это так?
Я, на мгновение забыв про боль, задумался над этим вопросом и понял, что это так. Более того, Мертвым дозволено влиять на наши мысли и… наказывать… или очищать… Ну что ж, мы живем на виду, как в зоопарке! Но… извините, думать надо чище, тогда нечего будет скрывать!
Я подумал о том, что любой человек, наверное, в той или иной степени способен читать мысли. Положа руку на сердце, мы должны сознаться, что очень часто верим не словам, а глазам, в которые мы смотрим. О, как часто это бывает! Попробуйте поговорить с человеком, который не смотрит Вам в глаза, — вы сразу ощутите дискомфорт — информации не хватает! Наш Дух (или Человек-Мысль) затаен, но он все равно проявляется, и это выражается в том, что мы все-таки, хоть чуть-чуть, читаем мысли друг друга. Но нам оставлено только это «чуть-чуть»; какой-то мощный разум, формируя программу трехмерной земной жизни, решил подарить людям «таинство мысли», хотя наш Дух способен и на такое, такое… Вот и живем мы в тайне друг от друга, потому что нам… хочется казаться добрыми и щедрыми, хотя на самом деле… Да и не наступили еще времена искренности, потому что счастья искренности можно достичь только через тернии.
А Мертвые, наверняка, могут позволить себе счастье быть искренними, потому что все они, как на подбор, имеют Чистые Души и, представляя собой особую земную форму жизни Человека-Мысли с законсервированными на всякий случай телами, судачат, наверное, читая мысли обычных земных людей, о том, что мы так глупо уклоняемся от главного идеала — Искренности, раз за разом впитывая в себя мысли Чужого Бога, извращенно заставляющего верить в то, что Бог — это Ты, а идеал — это Богатый Человек. И им, Мертвым, хочется, по-видимому, для хохмы законсервировать тело богатого и жадного человека, чтобы поговорить с ним «как на духу» и посмотреть на него — прозрачного и летающего — без его «двигающейся телесной машины», в угоду обслуживания которой он так глупо посвятил самого себя. Ужас, наверное, охватит этого «бывшего богатого человека», когда он поймет, что у него… уже нет желудка.
Я поморщился от боли. Сняв рюкзак, я полез в него и достал желудочные таблетки. Положив их в пересохший рот, я ощутил, что не могу их проглотить. Равиль, увидев это, полез в свой рюкзак, достал бутылку с водой и подал ее мне. Наконец я почувствовал, что таблетки дошли до моего желудка.
— Сергей Анатольевич! А у тебя желудок когда-нибудь болел? — спросил Селиверстова Рафаэль Юсупов.
— Ну… если переем… А что?
— Да так, ничего.
— Вы на что-то намекаете, Рафаэль Гаязович! — Селиверстов насупился.
— Да нет. Просто так спросил…
— Я, кстати, рабом желудка никогда не был, хотя аппетит у меня хороший. Я хоть что могу съесть. Гвозди даже переварю.
— Гвозди, говоришь?
— Да, гвозди. А что?
— Да так, ничего…
— А вот Вам бы, Рафаэль Гаязович, следовало бы призадуматься над проблемами Вашего желудка. У меня такое ощущение, что он у Вас вообще ничего не переваривает, все отправляет в кишечник, на выход. А то, с чего Вы такой худой? Я уж не говорю о гвоздях…
— Гвозди я, конечно, не пробовал, — теперь уже насупился Рафаэль Юсупов.
— Понятно, гвозди — не еда, — кинул Селиверстов.
— У меня, Сергей Анатольевич, понимаешь, коэффициент полезного действия при переваривании пищи ниже. Поэтому…
— Все в трубу идет, что ли? — перебил Селиверстов.
— В какую трубу?
— Заднюю.
— А у тебя как будто оттуда ничего не выходит!
— Выходит, — смутился Селиверстов, — но меньше.
— Я бы этого не сказал, — многозначительно произнес Юсупов.
— А откуда Вы это знаете?
— Есть факты…
— Какие это?
— Расход туалетной бумаги! Ты же мне сам, как завхоз, поручил ею командовать.
— А я, может быть, тщательнее и многократнее подтираюсь, чем Вы, Рафаэль Гаязович.
Я, кстати, тоже чистоплотен!
— А Вы смотрите на то, что вышло? — Селиверстов прищурил глаза.
— Не всегда. Не интересно мне это. А Вам, Сергей Анатольевич, чувствую, это очень интересно!
— Любому человеку это интересно.
— Но не мне.
— А почему?
— А потому, что разглядывать это низменно.
— Не надо красивых фраз! Вы хотите сказать, что никогда не смотрели на свое…
— Никогда.
— Не верю.
— А зря!
— Почему?
— А потому, что если бы Вы, Рафаэль Гаязович, посмотрели на свое «это», то обнаружили бы в нем непереваренную пищу — морковь, например.
— Я, кстати, морковь люблю.
— И… употребляете ее в пищу только для того, чтобы украшать «это»?!
— С чего это ты взял?!
— Пищеварительный тракт — это Вам не трубопровод, — поднял указательный палец Селиверстов. — В нем пища варится…
— Переваривается, — поправил Рафаэль Юсупов.
Слушая очередную перепалку друзей, я понимал, что уж кто-кто, но они оба не являются рабами желудка; в противном случае судьба не привела бы их в далекий Тибет и не заставила бы их терпеть столько лишений. Более того, здесь, на Тибете, пища почему-то не шла, уступая место клокочущему от возбуждения духовному началу. Да и Селиверстов по уровню худобы быстро приближался к Рафаэлю Юсупову.
Боль в области желудка немного утихла. Я поднял голову, нашел взглядом монаха и спросил его:
— Скажите, монах, а Вы сами-то верите в то, что плиты и шестигранный камень смог «выточить руками» человек?
— Конечно, верю. Ведь люди могли обтачивать не просто отдельные скалы, а целые горы … вон те, например, — монах пока зал рукой.
Я посмотрел в направлении взмаха руки монаха и увидел, что горы на противоположном склоне и в самом деле были как бы обточенными: какие-то горизонтальные борозды, похожие на ступеньки, проходили через эти горы.
— Здесь нельзя исключать того, что данные горные структуры имеют слоистый характер, а ветровая эрозия сформировала в этих хребтах подобие ступенек, — раздался голос Рафаэля Юсупова.
— Чего?! — переспросил монах. Тату, как мог, перевел слова Юсупова.
— Нет, нет! — воскликнул монах. — Не ветер сделал эти ступени! Эти ступени сделали люди!
— Как они их делали? — не унимался Рафаэль Юсупов.
— Руками и головой, — монах смутился. — Так говорится в легенде.
