пришлись ко двору прежде всего в дубле ЦДКА (правда, среди них нашелся и настоящий талант — будущий динамовец Борис Кузнецов, ставший позднее олимпийским чемпионом вместе со Стрельцовым) — и обиженные и недооцененные выбили из розыгрыша Кубка московское «Динамо». Через год «калининскую» команду пополнили звездами из расформированного за олимпийское поражение ЦДСА Николаевым, Деминым, Нырковым, Грининым, Коверзневичем, но такого эффекта, как в пятьдесят первом, не добились.
Из футбола уходили — мне думалось — люди, творившие чудеса. В своей верности этим людям я кажусь себе трогательным и забавным. Отболев той верностью, я в дальнейшем полюбил перемены декораций, полюбил изменять свое отношение к людям, рассмотрев их пристально. Или, может быть, верность к чему-то, навсегда меня поразившему, существует во мне пунктирно?
При мне ушел с поля Василий Карцев — тот Карцев, что забил первый гол в английском турне «Динамо», репортажи о котором Синявского я слушал совсем ребенком. Игрок, посланный ему на замену, припрыгивал нетерпеливо возле бровки, а бомбардир успел все же забить свой гол Чанову (успешному дублеру армейского голкипера Никанорова и отцу двух вратарей впоследствии) — и видно было, как же не хочет покидать он поле, понимая, что покидает его навсегда. Исчез было Бобров — не появлялся в основном составе ВВС. И вдруг в репортаже того же Синявского — не слышал бы сам его хриплую скороговорку из радиоприемника на даче у Корнея Чуковского, ни за что бы не поверил, что могли транслировать игру одной шестьдесят четвертой Кубка, — среди незнакомых в подавляющем большинстве фамилий: Бобров. Бобров играет за команду ВВС-2, предназначенную для внутримосковских турниров. Бобров никогда не бил пенальти, а тут бьет — и забивает. Но в дополнительное время ужгородский «Спартак» берет верх с чувствительным преимуществом над уцененным вариантом клуба Василия Сталина. Мы возбуждены появлением в эфире «Бобра» — но и шокированы его бессилием перед каким-то Ужгородом. Мы и понятия не имеем, что Ужгород — футбольный город, и по словам усилившего состав киевского «Динамо» в сорок девятом Комана, они там, на Западной Украине, всю войну в футбол играли, не воевали…
Аксель Вартанян жил в пятидесятые годы в Тбилиси… В моем повествовании мы с Вартаняном напоминаем персонажей из так и не решенной мною арифметической задачи о двух путешественниках, вышедших навстречу из пунктов «А» и «Б». Аксель жил в Тбилиси — и школьником (он на два года старше меня и на год моложе Стрельцова) на запасном поле местного стадиона «Динамо» увидел Эдика, вернее специально пришел на него посмотреть, сбежав с уроков. Московский футболист, о котором еще до первой игры его в начале апреля уже шла молва (их тысячи три собралось в непогоду на торпедовской тренировке) среди тбилисских болельщиков, как о вундеркинде, показался будущему знаменитому статистику каким-то по-особенному чистеньким, светленьким.
На каждое удачное движение не по годам рослого и длинноногого голубоглазого блондина — финт ли, рывок ли, удар — разбиравшаяся в футболе публика отзывалась восторженным гудением.
Он подбежал к трибунам за укатившимся мячом — и, зардевшись, заулыбался, когда ему зааплодировали. Возвратившись на поле, он словно в благодарность за такое к себе отношение пробил под невероятно острым углом в дальнюю девятку.
Вспоминая, как он оказался в двух-трех шагах от прибежавшего за мячом Эдуарда, Аксель говорил: «Настолько близко я никогда больше его не увижу». Вартанян так и не познакомился со Стрельцовым, хотя и переехал потом в Москву. Но дал нам в итоге исчерпывающий статистический портрет Эдика. А я от строчки в спортивной газете, всколыхнувшей фантазию, дошел-таки до личного знакомства с Эдуардом — и прикалываю теперь листочки разрозненных мемуаров к частоколу уточненных цифр.
Аксель Вартанян жил в пятидесятые годы в Тбилиси — и он утверждает, что в начале сезона Бобров был очень хорош. Но теперь мы знаем, что попал он в опалу к другу-шефу. В Риге на матче ВВС с местной «Даугавой» он в перерыве подрался с более молодым лидером команды Константином Крижевским. И разгневанный Сталин-младший сгоряча решил их разделить — и ограничить Боброва хоккеем с шайбой. Ну а за команду типа ВВС-2 ему разрешили и в футбол играть.
Со следующего сезона — с печально памятного во многих смыслах пятьдесят второго года — в нашу жизнь (в жизнь моего поколения впервые) вошло понятие «сборная СССР». Для конспирации (а вдруг проиграют) звалась она сборной Москвы (а позднее ЦДСА, что ЦДСА после Олимпиады дорого обошлось), но мы же видели, что в состав ее входили и грузины: Гогоберидзе в первую команду, Антадзе — во вторую. Перед началом сезона разыграли приз Комитета по делам физкультуры и спорта — в канун Олимпиады чемпионат страны отошел на второй план. Победители в четырех подгруппах должны были дальше состязаться в Москве. Сезон открывался матчем первой сборной с ЦДСА, вышедшим на поле без тех, кого призвали в сборную, — и это интриговало. Николаев, например, играл против Гринина и Демина. За ЦДСА играл Александр Петров, вскоре призванный в сборную и забивший решающий гол югославам, когда счет сравнялся — стал 5:5.
При еще долго остававшемся во мне максимализме я не мог спокойно пережить, что, пускай и сознательно, для пользы общего дела, ослабленный клуб Армии проигрывает, и уж тем более не допускал в те годы крамольной мысли о поражении от кого бы то ни было сборной нашей страны.
Сборную СССР не созывали с тридцать пятого года. Фамилии тех, кто играл за нее в древние по моим представлениям времена, давно обросли легендами. И превращение в игроков с новым статусом тех, кого знал я со вчерашнего детства, вызвало во мне смешанные чувства, в которых и сейчас нелегко разобраться. Теперь всё новые понятия входят в мою жизнь не без сопротивления. А тогда я жаждал любой новизны — обязательности перемен, расширяющих мир моего восприятия.
Сборная выиграла у ЦДСА 2:0. В кукольном театре у Сергея Образцова шел спектакль «2:0 в нашу пользу». Я спешил согласиться, что и эти «2:0» всем нам очень полезны…
Никто тогда — а уж из футбольных людей и подавно — не подозревал, что к середине века советская империя, напугавшая весь мир и заставившая весь мир считаться с абсурдностью своего режима, впадала в неизлечимую депрессию. Я далек от мысли привязывать спортивные достижения к происходящему в стране и ее верхах. Напомню, что в годы наибольшего свободомыслия у нас — на подступах к девяностым годам, на их рубеже и в самом начале последнего десятилетия века — некоторые из писавших о футболе публицистов (один из них стал литзаписчиком книг президента Ельцина и даже одно время возглавлял его администрацию) объясняли неудачи наших игроков невозможностью вольно дышать и жить в закрепощенном столько лет обществе. И мысль эта казалась острой, оригинальной. Но вот на пороге нового века мы уже в ностальгической истерии корим иногда футболистов, принявших ментальность свободного мира, предлагая им как недостижимый идеал спортсменов из советского прошлого, побеждавших не за деньги, а за идею. Хотя совсем недавно с аффективной горечью смаковали подробности идеологических расправ за поражения от зарубежных атлетов.
Олимпиада-52 не могла быть ничем иным, как политической акцией — и акцией, как видим мы теперь, запоздалой. Страх неудачи в сорок восьмом помешал поколению потенциальных победителей — мастеров послевоенного советского футбола — выполнить свою историческую миссию: страна ведь сберегла их от войны (замечу, что в сорок третьем году для ряда ведущих игроков утвердили статус членов сборной, чтобы выдать им литерные карточки и кормить чуть-чуть лучше остальных граждан, трудившихся в тылу) в надежде на будущие спортивные победы. Но уровень жизни в стране, так по-настоящему и не оправившейся от войны за долгие десятилетия, не позволял и лучшим из атлетов создать условия для активных выступлений после того, как минет им тридцать или немножечко больше. Вместе с тем и молодым особенно-то не давали ходу. Культ личности, вернее, то, что стали называть так позднее с вопиющей неточностью (был культ диктатора и положения в обществе его временных и обычно безликих выдвиженцев — слуг, а вовсе не личностей, личности выкорчевывались), бюрократически требовал нескончаемой системы «матрешек» — в каждой области и отрасли (поэзия ли это, или биология) назначалась фигура номер один, нередко и по заслугам. Казалось бы, в спорте такой подход заведомо нелеп — в ниспровержении чемпиона смысл соревнования. Но спортивный болельщик и сам не всегда знает, чего хочет: то с детской жестокостью жаждет падения знаменитостей, то вдруг сам теряется в опустевшем без былого кумира времени. А начальство, курировавшее спорт по партийно- правительственной линии, разбиралось в порученном им предмете номенклатурно-относительно — и потому в страхе за свои кресла доверяло проверенным кадрам: заслуженным чемпионам, не решаясь на своевременную ротацию. Или бросалось в крайность после неудачи — делало оргвыводы.
