кого звал на «ты», достоинств, какими считал бы себя обделенным, верил в дружбу с известными, знаменитыми, входившими в славу молодыми людьми, вступал за ресторанными столиками в беседы со знаменитостями старшего поколения, а теперь не поручусь, что тем, о ком говорю, знаком; думаю, что и внешне в их памяти стерся, удивляюсь теперь, когда кто-нибудь из популярных лиц при встрече на улице или где-то узнает меня), непринужденность, переходящая в обаятельное амикошонство, и масса, масса всего того, что и на знаменитого футболиста не могло не произвести впечатления… Но впечатление, произведенное в начале знакомства летом шестьдесят четвертого, за прошедшие годы сгладилось, вероятно.
Мы и сегодня не слишком изменились в самоощущениях. А к шестьдесят девятому году мы просто ничем не отличались от себя четырехлетней давности. Но для футболиста четыре-пять лет — иногда полсрока всей спортивной жизни, и у него отношение ко времени и со временем иное, чем у нас. Иванов, успевший стать тренером той команды, за которую играл, — поворот в карьере, удающийся одному игроку из тысячи, — вынужден был с неодинаковой постепенностью, однако, менять свое отношение к самым близким себе в «Торпедо» людям. Он вынужден был — иначе как же работать и жить? — убедить себя в том, что перерос их, получил право руководить ими и ставить судьбу других в зависимость от своих решений. И я предполагаю, что мы со своей неделовой репутацией переставали быть интересными Кузьме, меняющему кожу имиджа. Он и в дальнейшем не переставал относиться к нам по-приятельски. Но своим топтанием на месте мы его, думаю, разочаровали. Он ведь и Марьямову тогда в автобусе выкрикнул в сердцах: «Завели одну и ту же пластинку — надоело!»
Вскоре Валентин Иванов, если не ошибаюсь, первым в своем поколении футболистов, сел за мемуары. Ну, «сел» — образ, расхожее представление о такого рода работе. Оно не для футболиста. Кипы бумаги он не исписывал. Перепоручил, как водится, человеку, который этим зарабатывает себе на хлеб. Таким человеком стал Евгений Рубин, служивший в «Советском спорте».
Женя Рубин — старый наш товарищ, одаренный человек, адвокат по образованию — то есть с логикой у него все в порядке, — великолепно знавший спорт, словом, журналист по призванию, не нам с Марьямовым чета. Книга у него получилась одной из самых удачных в предложенном жанре. Поэтому с выбором помощника в таком странном, если вдуматься, деле Валентину Козьмичу очень повезло.
Но я зачем про книгу Жени и Кузьмы вспомнил… Рубин в Мячково не ездил, не пил коньяк с торпедовскими звездами ни в ресторане, ни в аэропорту, хотя вообще-то Евгений Михайлович не дурак выпить и со спортсменами бывал дружен побольше нашего. Но с торпедовцами до начала работы над мемуарами не сталкивался. Ему ничего подобного и не потребовалось. Вернее, потребовалось своевременно. Когда заключен был договор с издательством, когда началась работа, тогда и домами подружились, и выпивать стали для пользы дела.
Рубин выгодно отличался от нас деловитостью. Я допускаю, что Лидия Гавриловна Калинина- Иванова навела о нем справки — и услышала самый благожелательный отзыв. Или же сам Женя, договорившись с издательством, позвонил Иванову — представился. И ничего больше не понадобилось — фамилия Рубин появлялась в «Советском спорте» чуть ли не через номер.
А нас в семье Ивановых держали за веселых и находчивых, когда дело касается развлечений, ребят. Меня-то уж наверняка трактовали только так. Мы же всё надеялись, что за нами — АПН.
…Может быть, мы бы и помирились с Ивановым, выиграй тогда «Торпедо».
Но в Ташкенте больше одного мяча не забили — забил Шалимов после мягкой откидки Стрельцова назад, ему на ход. А тренируемый Якушиным «Пахтакор» (Михей с очень красным лицом подъезжал к гостинице, чтобы предупредить «Торпедо», что тренироваться они могут на поле совхоза «Политотдел», за чью, между прочим, команду выступал теперь Щербак) сумел забить москвичам два.
И наш визит вежливости в гостиницу вечером после матча вызвал у Иванова новый приступ неприязни и сарказма.
Любопытно, что размолвку в Ташкенте, касавшуюся меня несколько меньше, чем моего тогдашнего приятеля, я перенес в чем-то тяжелее, чем он. Мы оба, повторяю, и по сегодня в отличных отношениях с Валентином Козьмичом — и вообще я, как и большинство вспыльчивых людей, отходчив. Но при том, что плохо усваиваю уроки, в том числе и жизненные, о ташкентском уроке не забывал никогда.
…Совсем недавно мы с одним моим знакомым куда-то опаздывали, схватили на Ленинградском проспекте машину — и, не обращая внимания на того, кто за рулем, продолжили разговор, в котором я предавался воспоминаниям. Но водитель, оказывается, внимательно слушал мою болтовню — и когда знакомый выскочил у табачного киоска, стал меня расспрашивать: кто я и что я? Не желая откровенничать, я уклончиво ответил, что занимаюсь журналистикой, не конкретизируя, с какого рода изданиями сотрудничаю, да и не сотрудничал я в тот момент ни с кем — дописывал эту книгу. Владелец машины — молодой человек — заинтересовался все же: знаком ли я с кем-либо из звезд и знаменитостей? Я про себя подумал, что и пожелай я сейчас вдруг распустить перед незнакомцем хвост, мне некого будет ему назвать. Известность тех, кого я сколько-нибудь коротко знал, осталась в конце шестидесятых годов минувшего века.
Я не поручусь, что полностью излечился от суетности. И, возможно, какими-то знакомствами тщеславлюсь по инерции и до сих пор. Однако стремлюсь к ним несравнимо меньше, а иногда мне кажется, что уже и вовсе не стремлюсь.
Своим увлечением футболистами — не футболом (футболом-то увлекались тогда очень многие и с футболистами знакомились охотно), а вот отдельными в нем личностями, чью роль в обществе я, по мнению, кстати, и ценивших этих ребят граждан, чересчур преувеличивал — я множеству людей надоел и множеству людей представился ограниченнее, чем был на самом деле в молодости. Те, кто хорошо ко мне относился, пытались отыскать в моем поведении здравые мотивы. Один человек, много сделавший, чтобы я прижился в редакции «Советского спорта», впрямую меня спросил: «Ты все время с футболистами… Что, роман собираешься писать из жизни оболтусов?» Он даже грубее обозвал возможных персонажей — я просто считаю неэтичным в книге о Стрельцове процитировать им сказанное буквально. Я только обращаю внимание, что люди, существовавшие за счет интереса обывателя к спорту, не считали, что такой интерес должен превращаться в безграничный. Я казался оболтусом, который ищет в других оболтусах то, чего нет и не должно быть.
Затрудняюсь объяснить, почему ничего в те годы не писал о футболистах, которые тогда-то и были в славе. Сводил все впечатления к бесконечным устным рассказам. А в своем отделе культуры АПН писал поверхностные — согласно законам принятых в Агентстве жанров — заметки про артисток, про театр и кино. Видимо, считал, что для сочинений про футбол мне не хватает эрудиции, обязательной для проникновения в суть явления — для всех вокруг, получалось, более ясного, чем для меня.
Правда, и устными своими рассказами я кое-кого увлек. И не кое-кого, раз уже завел речь о знакомствах со знаменитостями, а Гену Шпаликова, когда мы встретились в гостях у физиков в Академгородке под Новосибирском и долгий вечер проговорили про футбол и футболистов. Он тут же сказал, что мне надо написать сценарий, а он его поставит как режиссер. Сразу же пришло тогда в голову название-образ: «Сезон». Про то, что значит каждый отдельно взятый сезон для игрока, я уже догадывался. Но не допер до главного, что сценарий мог и должен был стать автобиографическим. В той молодости, которую я так глупо транжирил, и год собственной жизни следовало уподабливать сезону. И помнить, что в публичных профессиях — все на продажу. И впечатления от знаменитых футболистов следовало положить на бумагу немедленно, пожертвовав хотя бы одним из совместных вечеров в ресторане. А я дожидался, пока провалюсь в роли близкого знакомого. И теперь утешаю себя только тем, что тот невидимый миру провал уберег меня в дальнейшем от некоторых самообольщений.
Но, с другой стороны, живут же люди, самообольщаясь близостью к тем, кто на виду, — и кто-то же из них попадает в стаю, остается в стае? Долетел с ней до завершения века…
Я слышу ропот потерявшего терпение читателя, что слишком уж надолго оставил в стороне Стрельцова. Однако — терпение, терпение — он скоро снова появится. И еще очевиднее — для меня же самого — станет, что никакие отступления в повествовании про Эдуарда не отдаляют его. Он странным образом оказывается всегда причем — он связан с тем, что происходит со всеми нами, сюжетнее и родственнее, чем я предполагал, отталкиваясь от замысла в создании книги…
…В ресторан гостиницы «Советская» Стрельцов пришел вместе с игроками «Динамо» — при всей
