городом.
Мне кажется, что я его видела в детстве на «Фрезере». Там в одном здании была женская школа № 453 и мужская № 439. Когда мы, девчонки, возвращались домой, вечно нас эти мальчишки гнали через свалку, били портфелями. Почему я думаю, что, может быть, он среди них был? Потому что позже он дружил с одним мальчишкой с моего поселка, с Витькой Канашкиным. Он к нему ходил не зря. У Витьки мама была хлеборезкой, и, когда бы мы, дети, ни входили в гастроном, она нам всё горбушки давала…
Взрослым я увидела Эдика зимой пятьдесят пятого года. Нам очень нравилось ходить в клуб перовский, и вот я там увидела его однажды и как-то первая так на него посмотрела, уж очень выделялся. И он как-то даже лихо рванулся ко мне, но был таким кольцом молодых мужчин окружен, что не преодолел его. Прозвенел звонок, и все ушли: кино началось. И до лета, до 10 июня пятьдесят пятого года, я его больше не видела.
Я плохо занималась, плохо готовилась к экзаменам, все бегала на танцы — это, конечно, было главнее всяких уроков — туда же в Перово, в Липовый парк. Со всякими мальчишками танцевала, очень много было знакомых, и вдруг один такой маленький, Вовочка Бабичев, говорит мне: «Там с тобой один мальчик хочет познакомиться — Эдик Стрельцов». Мне это имя ничего не говорило. Футбол для девочки в восемнадцать лет ничего не значил. «Вот я сейчас тебя к нему подведу». И вот я вижу опять того парня. Ну красавец, конечно, красавец. Я в общем-то тоже знала себе цену, но считала, что он уж слишком хорош для меня — высокий, статный, белокурый, голубоглазый такой скандинав. Очень красиво одет (а одет был в такую голубую гамму перваншевую, ну никто из мальчишек тогда так не одевался), красиво курил, и голос такой — приятный, глухой, ну, в общем, все — я влюбилась сразу намертво. Побежали мои счастливые полтора года. Конечно, игры, сборы, отъезды, приезды (если все это вместе, может, будет и не так много), но все-таки это были полтора года до Олимпийских игр в 1956-м. Мы, по-моему, ни разу не ходили в театр, мало ходили в кино. Мы чего-то все гуляли, гуляли, и в центр выбираясь, а чаще, конечно, были у меня, на моем Перовском шоссе. Сквер с одной стороны дома, с другой стороны дома…»
Аллу Стрельцову (она существует в самостоятельной жизни под девичьей фамилией Деменко) привел ко мне в редакцию — я редактировал тогда спортивный журнал «Московских новостей» — Евгений Кравинский. Он ее где-то отыскал — и огорошил меня сообщением, что придет к нам с ней. Я не очень хотел этой встречи. Алла обрисовалась лишь в одном нашем с Эдиком разговоре — он сухо обмолвился о ее красоте, а дальше последовал щекотливый проброс, оборванный мрачным, набыченным умолчанием, которое я тогда не попытался разворошить… Мы же работали над книгой его воспоминаний — и я малодушно представил себе среди первых читателей действующую жену Раису и взрослого сына, заранее почувствовал себя перед ними виноватым и никогда не приставал к Стрельцову с вопросами. К тому же занимал меня в тот момент более всего сам Эдуард, которого я, казалось мне, узнан — и, увлеченный поиском интонации в книге, узнанным дорожил больше, чем голосом из мне неведомого и хуже воображаемого. С возрастом мы яснее вызываем в памяти давно прошедшее. Но в дни совместной работы со Стрельцовым я был моложе — и концентрировал внимание на близком по времени: жизнь с первой женой превратилась по молчаливому уговору между мной и Эдиком в простительный (издатели не настаивали на всех подробностях) пропуск в автобиографическом повествовании.
Я напомнил Евгению Анатольевичу Кравинскому, что мы оба неплохо знакомы с женой Стрельцова — живой тогда Раисой Михайловной. И кем мы будем выглядеть в ее глазах, затеяв копание в событиях многолетней давности? Копание тем более вряд ли уместное при уже сложившихся формах мемориала (стадион имени, памятник)… Что отличило бы нас с господином Кравинским от голодных безобразников из желтой прессы? Кроме того, в комментариях к мемуарам Эдуарда Стрельцова я, ничтоже сумняшеся, заявил, что до знакомства со второй женой Раисой Эдик не встретил в жизни своей настоящей женщины и оттого, мол, и промахи, скандалы, ошибки и грехи, приведшие к известной всем беде. Теперь — перед встречей с Аллой — я подсознательно боялся своей, показавшейся вначале эффектной версии о главных и неглавных в нашей жизни женщинах.
Плененный языком Аллиного рассказа, плотностью наблюдений и непрошедшим чувством к герою этого рассказа, я не собирался, приняв решение опубликовать расшифровку магнитофонной записи без сколько-нибудь существенной редактуры, выдавать его за документ-аргумент; захваченный талантливостью изложения, я все равно чувствовал явные несмыкания в сюжете. И все же без вкрапления исповеди первой жены — пусть и с оговорками — не представляю теперь жизнеописания Стрельцова.
«…Но вот что такое? Почему произошло такое с человеком позже — не понимаю. Какой был добрый, как бережно ко мне относился. Господи, мы же с ним брели такими лесами кусковскими и перовскими, плющевскими. И в двенадцать, и позже. От мамы, конечно, был скандал ужасный. Но как же он ко мне относился замечательно. Не знаю, может быть, у него была какая-то другая жизнь, о которой я не знала. Пьяным я его не видела никогда. Выпивши до 8 января 1957 года три раза видела. Первый раз — это празднование 1956 года. Не в его комнате, а в его доме у какого-то мальчишки, там компания собралась. Потом заключение футбольного сезона 1956 года в Мячкове. Там мы немножко даже поссорились. И вот еще на радостях 8 января 1957 года…
Он мне сделал предложение, когда мне было еще только 19 лет, но я побоялась об этом сказать маме, думаю: ну вот, мать скажет, захотела уже замуж. Говорю ему: нет, это еще нельзя. А он, когда уезжал на Олимпийские, мне сказал: «Вот вернусь — и все-таки будет свадьба». Мы тогда же — 8 января 1957 года — сообщили про свадьбу Алику Денисенко, вратарю из «Торпедо» — ну такие были дураки.
И вдруг рассвирепела его мама: «Вся Автозаводская знает, а я ничего не знаю!» Она нас не то что поссорила даже (не очень-то он ее и слушал, хотя все-таки был сын своей матери, конечно, он ее любил, он же нормальный человек), а нашла для него какие-то слова, что вот надо бы подождать. Я думаю, что он не поэтому ко мне долго не появлялся, а именно захватило его звездное гулянье после Олимпийских. И я его не видела с того 8 января.
Потом, где-то в начале февраля, они уезжают на сборы (два месяца сборы), потом ранняя весна. И вдруг его мама, Софья Фроловна, мне звонит на работу на «Стальмост», я работала в отделе главного конструктора. В институт я не поступила и один раз, и второй. Она мне позвонила и решила нас мирить, а я уже слышала, что у него в Кишиневе произошло. Доносились отголоски, что он вообще ведет себя неправильно. Но по моему молодому легкомыслию меня это уже и не очень интересовало, да приятели кое-какие у меня появились. И вдруг Софья Фроловна: «Ну прости уж ты нас, вот забыли мы тебя. Эдик бы с тобой хотел пойти на балет на льду» (австрийский балет тогда приехал). Я только спрашиваю: «А где же он?» Она: «Вот он рядом стоит». Я говорю: «А что, он не может говорить?» — «Вот даю ему трубку, даю». Молчание полное, говорить должна я. «Приеду, — говорю, — куда ехать?» — «Ну, к нам приезжай сначала».
Никогда до этого я не красила губы, но потом явилась к ним в невообразимом виде совершенно: в канареечной шляпе, с малиновыми губами, с бордовым маникюром. Это был ужас. Попугай. Пошли мы с ним на этот балет. Нет, конечно, как и в детстве, он не извиняется, не просит прощения, ничего не объясняет. Но я его знаю. Гложет его совесть, гложет, только он не может произнести нужные слова. Отсидели мы с ним этот прекрасный, очень красивый, конечно, балет на льду. Ему далеко меня провожать домой. Он уже жил на Автозаводской. Ой как ему хотелось, чтобы в знак нашего примирения мы просто поцеловались, но я была девушка капризная. Я его отпихнула и говорю, что сегодня ничего не значит. Короче говоря, он улетел, по-моему, в Куйбышев.
Была бы я барышня умная, я бы поостереглась, посмотрела бы еще некоторое время, потому что слухи про него доходили неважные, но я согласилась. Короче говоря, 21-го, ой, нет, 17-го мы подали заявление, 21-го мы расписались, он опять уехал на какую-то игру, 25-го у нас была свадьба. И все так хорошо. Софья Фроловна меня, между прочим, в его девушках очень даже любила. Звала всегда «Розочкой» и даже как будто караулила. Только он уедет — она мне звонит бывало и говорит: приезжай ночевать. И я ездила…
Но что же после свадьбы… Как только он в Москве, сразу куда-то к приятелям. Вот и жду, когда лифт хлопнет. Два часа ночи… позже… Но никогда ему никаких скандалов, ничего… (На допросе у следователя Алла рассказала об этом позднем возвращении мужа несколько иначе: «Когда хлопнула дверь лифта, я услышала его шаги и побежала открывать. Я думала, что он извинится, сейчас же все объяснит, почему так долго задержался. А он так нагло улыбнулся, что я не выдержала. Я знаю, что это был некрасивый поступок, но я его ударила, он возмутился. Мать кричала на меня, что я еще не жила в его
