большой футбольно-околофутбольной компанией в Доме журналистов — и вдруг последовало приглашение от Иванова поехать дальше гулять к нему домой. И к моему удивлению, Щербаков, пришедший в ресторан со своей девушкой, никуда не поехал. К нему приглашение, оказывается, не относилось — и, по-моему, причиной была не молодость ведущего форварда, а то, что девушка его не могла понравиться жене хозяина дома. И я не заметил, чтобы Володя Щербаков комплексовал, не поехав в гости.
Через несколько дней в том же ресторане неожиданно заговорили о Стрельцове — едва ли не в первый раз за то время, что познакомился я с футболистами.
«Щербак» сказал: «Я знаю, что Эдик на сто голов (голов, разумеется, а не забитых мячей) выше меня. Но сегодня он, как я, не сыграет. При нынешней плотной игре защиты он в штрафной площадке не развернется, не успеет никого из защитников пройти…»
Володя, пожалуй, первый, кто отнесся к возвращению Стрельцова как к реальности, по-деловому, конкретно, — и он попробовал представить его в новых обстоятельствах, перестал воспринимать его внутри сложенного мифа.
В ту осень, часто встречаясь с отдыхавшими торпедовцами, я увлекся не столько футболом, сколько футболистами. И сам себе в той системе отношений я нравлюсь мало. Превращение в околофутбольного человека — дело малопочетное, о чем я и тогда догадывался. Могу извинить себя профессиональным любопытством, но ведь я ничего, кроме заметок в АПН, тогда не писал. Бескорыстие в моем интересе, при желании, обнаружить можно — я же в футбольной прессе не сотрудничал и не собирался. Информация, поступавшая ко мне, могла быть использована в сугубо личных размышлениях — мало для кого тогда интересных. Да я ими и не очень делился — я оставался в своей компании, почти каждый в которой был знаком с футболистами в такой же степени, а то и большей. Я только начинал работать журналистом — и торпедовцы не могли не брать этого во внимание, относясь с большим интересом к моим более опытным и старшим приятелям. И все-таки не только, наверное, суетное и мелкое было в тогдашнем моем интересе к людям футбола. Что-то я находил для себя в том общении. Из какой-то осознанной неудовлетворенности тянулся к ним. И вряд ли случайно, что через столько лет именно я пишу именно об этом.
Я и сейчас немного жалею, что вел себя в давние годы как человек несерьезный и незатейливо праздный — занятые важным делом люди столько времени в компаниях футболистов не проводят. Но и с такой же точно огорчающей жестокостью понимаю, что во вполне респектабельном качестве я бы многого и не рассмотрел из того, что помогает мне сейчас восстанавливать картину исчезнувшей жизни вместе с населявшими ее людьми…
…Поздней осенью все того же казавшегося мне, двадцатичетырехлетнему, бесконечным года мы с Борисом Палычем Хреновым шли пешком в центр от Суворовского бульвара, точнее, из Дома журналистов, и решили (я, конечно, предложил) заглянуть еще и в ресторан ВТО.
В шуме, тесноте и, как мне видится из сегодняшней дали, тумане от сгустившихся винных паров Хренов — тот самый Хренов, который наглухо закрыл Симоняна в матче, где не справился со Стрельцовым Маслёнкин, — предложил выпить за скорейшее возвращение в строй Эдика. А может быть, мы и зашли только для того, чтобы выпить за его возвращение?
Хренов работал в «Торпедо» третьим тренером — занимался с дублем — и не наверняка, но мог и знать, что старший тренер обратился к начальству с просьбой разрешить играть Эдуарду, пообещав в случае благожелательного отношения к его просьбе в наступающем году выиграть первенство.
В одном из посланий «оттуда» Стрельцов сообщает Софье Фроловне: «Получил письмо от Витьки Марьенко…» Думаю, что Эдик был тронут — к самым близким друзьям он «Витьку» вряд ли мог относить. Да и занимали они в команде очень разное положение — и Марьенко вполне мог оказаться в стане завистников. Не оказался, что приятно… Какую, однако, карьеру сделал Виктор за время отсутствия Стрельцова! И поиграл еще: и за «Торпедо», и за — уж не помню точно — то ли «Шахтер», то ли Харьков, у Пономарева. И успел превратиться в тренера — стать Виктором Семеновичем. Привел за год работы в «Торпедо» команду к серебряным медалям. И вот с убедительными для начальства аргументами хлопочет за возвращение в команду Стрельцова.
…Точно помню, что нас, стоявших, как нам казалось, очень близко к «Торпедо», ни в какие хлопоты не посвящали — либо не хотели сглазить, либо боялись, что мы, какие-никакие, а представители прессы, где-нибудь преждевременно разболтаем о том, как и с кем ведутся переговоры. Насколько я понимаю, сразу после свержения Хрущева они возобновились с гораздо большей, чем раньше, активностью.
В качестве развлекательных, как бы теперь сказали, спонсоров всю нашу группу массовиков- затейников из АПН пригласили и на банкет в зиловском Дворце культуры, и на ужин в Мячково.
За Стрельцова хлопотали, но никто и не подумал пригласить его на застолье, посвященное награждению серебряными медалями. Правда, допускаю, что Аркадий Вольский — в свои тридцать два года он уже очень был искушен во власти, в политике и в поведении своем ничем не напоминал при голливудской внешности кондовых парторгов из фильмов на производственную тему, вполне европеизированный господин — сознательно не хотел вытаскивать раньше времени Эдика на люди, тем более на банкет, где выпивка могла спутать все карты тем, кто за Стрельцова ходатайствовал.
На торпедовском банкете я впервые близко увидел Льва Яшина — и он произвел на меня самое отрадное впечатление, подтвердив мою давнишнюю мысль, что оговорка в интервью (про омара под майонезом) совсем не случайна для него. И в образ партийного буки, навязываемый любителям футбола центральной печатью, Яшин не собирается вмещаться. Поднявшись с бокалом для тоста, он сразу же пошутил, что слово ему предоставили, когда уже трудно и на ногах стоять, и тем более говорить. Но держался он на ногах прямо и говорил очень естественно, не прибегая к принятым в таких случаях клише. И сил на продолжение выпивки у Льва Ивановича еще оставалось с избытком — после банкета он поехал на новоселье к Борису Батанову, который за четыре года дослужился до двухкомнатной квартиры.
Был на банкете и Анатолий Башашкин — игрок того ЦДКА, за который я болел в детстве. Он и против Стрельцова успел сыграть. В каком-то из матчей армейского клуба с «Торпедо» он не участвовал — смотрел с трибуны, — и кто-то из соседей по служебной ложе, желая сделать ему приятное, предположил, что будь Башашкин на поле, Стрельцу бы не поздоровилось. На что армейский стоппер сказал: «На Эдика таких, как я, и шестерых мало…» При том, что, напомню, Башашкин — олимпийский чемпион, играл в мельбурнском финале.
Представляя заслуженного армейского футболиста, Вольский сказал, что у них на автозаводе Башашкин — самая популярная фамилия. У любого магазина на прилежащих к ЗИЛу улицах только и слышишь вопрос: «Башашкиным будешь?» Центральный защитник выступал под третьим номером, а среднестатистический советский человек иначе как на троих не мог приобрести бутылку водки — больше, чем рублем, на выпивку мало кто в те давние времена располагал.
Наконец Аркадий Иванович Вольский осуществил тонко задуманную операцию.
Пробившись на прием к только что избранному Октябрьским пленумом ЦК генеральному секретарю, он, почувствовав, что настала подходящая минута, в разговоре о положении дел на ЗИЛе ввернул как бы между прочим фразу про опального футболиста…
Хрущева не было. Новый государь мог позволить себе популистский жест — причем чистосердечный: Стрельцова он любил, а что совсем недавно подписывал бумажку, говорящую о нежелательности Эдика, так кто же вспоминает такое человеку, пришедшему к власти? — И Брежнев увековечил себя в истории фразой, произнесенной с деланным недоумением: «А если слесарь отбыл срок, то ему, что же, нельзя работать слесарем?» Вольский понимал, что момент государевой милости и государева остроумия надо использовать для пресечения попыток затормозить решение о стрельцовском возвращении. И напомнил, что Ильичев категорически против возвращения футболу Стрельцова. Брежнев воспользовался случаем, чтобы декларировать и ближайшие кадровые изменения — и снова сострил: «Ну, на Ильичева мы управу найдем».
Начало выступлений Эдуарда за мастеров весной шестьдесят пятого совпало с переводом Леонида Федоровича Ильичева на другую должность. Заметно пониже — он на долгие годы превратился в
