продекламировал эпиграммы, сочиненные им вместе с коллегами на каждого автозаводского игрока. В сборной, где Бескова сменил Николай Морозов, центра нападения играл бывший спартаковский дублер, переехавший в Минск и там обративший на себя внимание стрельцовский тезка Малофеев. И в апээновской эпиграмме Малофеев рифмовался к «корифеев», как назвали мы многие команды, которым минский форвард забивал голы. А в рифме, подобранной под фамилией Стрельцов, мы совпали с зиловским секстетом… Но слово «молодцы» относилось к непобедимым, как все убедились летом шестьдесят пятого года, бразильцам, победить которых, мы утверждали, способен сегодня один-единственный футболист. Королев назвал имя Стрельцова, можно смело сказать, на всю страну — вручение медалей транслировалось в прямом эфире.
Я был рядовым беспартийным сотрудником, а Борис — загранкадром и ответственным секретарем журнала, выходившего на Америку. И я через много лет узнал от него, что начальство нашей идеологической конторы (Евтушенко спросил меня однажды при встрече году, кажется, в шестьдесят четвертом: «Ты все еще в этом разведывательном учреждении?») недовольно выступлением по телевидению и несанкционированными намеками — не наше дело решать: кому выезжать за рубеж, а кому и дома есть смысл посидеть. Смягчило начальство благодарственное письмо от парткома ЗИЛа, устроенное нам по дружбе комсоргом «Торпедо» Парменом. В ответ и его премировали эпиграммой: «Увы, в „Торпедо“ перемена, в команде больше нет Пармена. Теперь работает Пармен комсоргом в опере „Кармен“». Пармен, как я говорил, и вправду пошел на повышение…
В праздничной суматохе никто не заметил тени расстроенности на батановском лице — Борису, как двукратному чемпиону и вообще по впечатлению от сезона, совсем уже решили присвоить заслуженного мастера (год назад заслуженным в «Торпедо» стал Воронин), Морозов советовал даже дырку в пиджаке вертеть для значка. Но вот вновь пересеклись спартаковские и торпедовские судьбы: из-за неприятности с Юрием Севидовым решили в тот год повременить со званиями футболистам. Юрий сбил на своем «Таунисе» пешехода возле высотки на Котельнической набережной. А пешеход оказался академиком Рябчиковым — главным докой по твердому топливу для ракет. Все бы игроку «Спартака» — да еще такому, как Севидов, — простили, но только не космос. И «дело Севидова» не по одному Юре ударило — опять заговорили о необходимости закручивать воспитательные гайки в футбольной среде. Но брежневские времена — не хрущевские: самое высшее начальство не стало особо свирепствовать. Юра Севидов через несколько лет заиграл в алма-атинском «Кайрате», но время его, как у Золушки на балу, истекло…
Как и год назад, мержановская газета признала футболистом номер один в СССР Валерия Воронина. Год назад Мартын Иванович даже не захотел публиковать в «Футболе» оценки тех журналистов, которые не поставили Воронина в тройку лучших. Не хочу зря придираться к Мержанову — возможно, память меня и подводит, а беспокоить Акселя лишний раз неудобно — но, по-моему, мнение тех господ, что лоббировали в лучшие игроки Эдика (а были, надеюсь, и такие), тоже не учитывалось. Редактор «Футбола» так и не признал Стрельцова.
Лучшего футболиста в нашей стране выбирали во второй раз — и во второй раз выбрали Воронина.
И то обстоятельство, что первый футболист оказался заслоненным Стрельцовым, могло бы показаться случайностью — некой эмоциональной, душевной конъюнктурой. Не талант, казалось, был заслонен, а судьба, которая складывалась без стрельцовских драматических, трагических перепадов. И сам Воронин корректно присоединялся вежливым поклоном к овациям, обращенным к Эдику всеми жаждущими, чтобы его перестали замалчивать…
Однако зная, что было дальше с Валерием, можно и предположить, что интуиция большого игрока подсказывала ему тревожные, непрошеные в момент торжества мысли.
Несчастный Мещеряк, беспокоившийся за свое место в «Торпедо», почувствовал возможность трещины в отношениях между лидерами с горько-житейской опытностью.
Я не собираюсь здесь осовременивать репинскую картину, заменяя лица ее персонажей на воображаемые фотографии торпедовских лидеров. Тем более что как же это «не ждали», когда ждали, ждали и надеялись, что вот-вот Эдик вернется. Но добрые чувства в отношениях великих игроков между собой — область, плохо поддающаяся изучению. Тем, кому просторно и комфортно вместе на поле, тесно становится за околицей арены.
Своим возвращением Стрельцов застал заинтересованных лиц врасплох. И я не совсем уверен, что каждый из тех, о ком говорю сейчас, смог бы тогда (а уж потом-то тем более) отдать себе вполне строгий отчет в том, как на самом деле восприняли они конкретное появление Эдика на сцене, где они привычно — за семь лет привыкнешь — премьерствовали. Привычно и властно, как и положено премьерам.
Корреспонденты, замолчавшие Стрельцова из осторожности, кое в чем, может быть, и были отчасти правы в своих статьях, когда выдвигали на первый план Воронина с Ивановым. Я готов с ними согласиться: Воронин в сезоне шестьдесят пятого сыграл полезнее для команды, чем Стрельцов, а Иванов выглядел увереннее, чем не сразу обретший себя Эдик. Но в большом спорте, если что-то и завершается — пусть и самой большой победой, — оно должно одновременно свидетельствовать и о возможности продолжения, готовности начать сначала.
Самый близкий — по теме — пример с незабываемым сезоном шестидесятого. Когда лучшие в Европе футболисты — не все из них, конечно, но некоторые, причем великие и знаменитые, — вернувшись из Парижа, должны были очень скоро смириться с тем, что им, героям сегодняшнего дня, завтрашний день не принадлежит.
В своем тосте на банкете в Мячкове Эдуард рассмешил всех началом фразы: «Когда со мною случился этот случай…» Всем нам делалось легче от того, что не хочет он бередить своих ран, и от того, что вот такой он человек, Стрельцов, способный не копить обид, зла не держать и так далее… Теперь же, оглядываясь на опустевший праздничный стол (нет ведь уже в живых ни Воронина, ни Эдика…), я вижу все несколько по-иному. Мы в детстве, когда играли во дворе в футбол, кричали: «заиграно», если не хотели останавливать игру после нарушения кем-нибудь правил, поскольку гораздо больше хотели игру продолжить. Чемпион СССР шестьдесят пятого года Эдуард Стрельцов тоже захотел считать, что нарушение прав и правил по отношению к нему в данную минуту заиграно — ему хотелось продолжения футбола, он только во вкус вошел возвращенной ему радости игры. И в этом было главное преимущество его перед Ивановым и Ворониным — преимущество даже при условии, что не в тот же миг достиг он былых кондиций, — преимущество перспективы. Кстати, первым про это сказал умный Батанов, сразу заметивший, как же много в Эдике сохранилось из в чем-то утраченного теми, кто непрерывно играл все годы его отсутствия.
Новый сезон со всеми будничными заботами начинается для футболистов в ту же секунду, когда ставится точка в только что прошедшем сезоне.
Стрельцов входил в новый сезон прежде всего для утоления жажды игры в футбол.
Задачи Иванова и Воронина в предстоящем году выглядели конкретнее, но сделали их заложниками престижа.
Принявший от Игоря Нетто капитанскую повязку в начале мая шестьдесят пятого года Валентин Иванов с начала июля больше не выходил на поле в составе национальной команды. Он не смог скрыть от близких знакомых, что был задет тем, что на игру с Югославией четвертого сентября вместо него Морозов поставил на место второго центра нападения Володю Щербакова. Тренер сборной не захотел принимать во внимание, что Валентин великолепно играет за клуб. Щербакова в первую сборную он больше не приглашал, но не вернул в нее и Кузьму. Отданное Ивановым на финише сезона ради торпедовского чемпионства ни в чем не убедило Николая Петровича, а скорее и навело на мысли, что возрастного игрока на дальнейшее может и не хватить. И мог ли гарантировать ему Кузьма, что в тридцать один год он сможет на им же предложенном уровне провести два сезона подряд? Иванова сейчас со Стрельцовым разделяло два долгих срока, в которых один без устали играл, а другой вовсе отсутствовал. Их возобновленное сотрудничество оборачивалось неравным союзом.
Воронин необычайно изменился с тех времен, когда начесывал он себе кок под Стрельцова. Тот футбол, в котором велик был Эдик, Валерий, бывший всего на два года моложе, готов был считать теперь не
