— Но вас это не убеждает?
Фицдуэйн отхлебнул портвейна и, чуть помолчав, ответил:
— У меня есть свои причины заниматься этим делом. И в первую очередь для меня важно не то, как Рудольф покончил с собой. Важно, где и почему. Он сделал это у меня на пороге.
Бакли пожал плечами. Следующие несколько минут он целиком посвятил дощечке с сыром; потом вернулся к теме самоубийства.
— Это загадочная штука, — сказал он, — и мотивы почти всегда остаются невыясненными. — Он ухмыльнулся. — Мертвецы — народ неразговорчивый. В пятидесятых годах лондонцы исследовали примерно четыреста случаев самоубийства и обнаружили, что около половины из них явились результатом физического или психического недуга. Однако я должен сказать вам, что Рудольф был абсолютно здоров, у него не было ни раннего рака, ни венерической болезни или чего-нибудь в этом роде, а материалы, которые ко мне поступили, позволяют отмести и психическое расстройство. Стало быть, остается то, что исследователи именуют социальными и личными факторами.
— А что, собственно, под этим подразумевается?
— Повесьте меня, если я знаю.
— Господи Боже! — пробормотал Фицдуэйн.
— Статистика самоубийств, — продолжал Бакли, — оставляет желать много лучшего. К примеру, если верить тому, что пишут, в Ирландии самоубийств поразительно мало. И я задаю себе вопрос: так откуда же берутся все эти трупы, над которыми я работаю? Неужто жители Корка больше других любят накладывать на себя руки? — Он покачал головой. — Все дело в том, что люди стесняются самоубийств. Потому они и придумывают лживые цифры. Самоубийца считается позором для семьи. Не так уж давно — а именно, в тысяча восемьсот двадцать третьем году — одному лондонскому самоубийце вогнали в грудь кол и похоронили на перекрестке в Челси. Замечательный пример того, как общество выражает свое неодобрение.
Фицдуэйн поставил свой бокал.
— Давайте вернемся к Руди. Не заметили ли вы в нем самом или в обстоятельствах его смерти чего-нибудь необычного — все равно чего?
— Чего-нибудь? — спросил Бакли. Фицдуэйн кивнул. Графин с портвейном был уже выпит. Они вышли из опустевшего ресторана и направились в уютный закуток, примыкающий к бару, чтобы напоследок пропустить перед камином по рюмочке бренди. Фицдуэйн был рад, что сегодня уже не надо никуда ехать — он снял здесь номер на ночь. И как только Бакли умудряется держаться прямо, влив в себя такое количество алкоголя? Видимо, это было его маленьким секретом. За исключением румянца на щеках патологоанатома и его заметно приподнятого настроения, ничто не напоминало о выпитом им за обедом вине. Дикция его по-прежнему оставалась безупречной.
— Так, значит, чего-нибудь? — повторил он.
— Мне нужна какая-нибудь зацепка, ключик, — сказал Фицдуэйн.
Бакли взял кочергу и принялся ворошить дрова в камине. Фицдуэйн ждал, почти не притронувшись к своей рюмке с бренди. Вдруг Бакли встал, снял пиджак, закатал левый рукав рубашки и выбросил вперед руку. На миг Фицдуэйну показалось, что врач хочет ударить его: ведь бывают же люди, которые от выпивки становятся буйными.
— Гляньте-ка сюда, — сказал Бакли. Фицдуэйн посмотрел на протянутую к нему руку. На предплечье была вытатуирована голова оскалившегося бульдога в лихо заломленной военной фуражке; под ней стояло: “USMC [5], 1945”.
— Эмблема, приносящая морякам счастье, — сказал Фицдуэйн. — Я довольно часто видел ее во Вьетнаме.
— А у вас нет татуировок?
— Не замечал, — ответил Фицдуэйн.
— А знаете, как серьезно относятся моряки к этому бульдогу?
— Никогда над этим не задумывался, — сказал Фицдуэйн.
Бакли улыбнулся.
— Выбор бульдога в качестве эмблемы восходит к тысяча девятьсот восемнадцатому году. Тогда, во Франции, немцы прозвали наших моряков Teufelhunden — “дьявольскими псами”. Таким образом была отдана дань уважения их бойцовским качествам. В пору моей молодости в Ирландии трудно было найти работу, поэтому я поступил на службу в американский флот и был направлен военврачом к морякам. Мои подопечные наградили меня этой татуировкой. Она значит для меня больше, чем орден “Военно-морской крест”.
— У Рудольфа была татуировка? — спросил Фицдуэйн. Бакли застегнул пуговицу на рукаве. — Если бы у вас самого была татуировка, вы больше интересовались бы этими вещами. Они часто очень многое значат. Когда-то я собирал фотографии татуировок на трупах, которые проходили перед моими глазами. И составил неплохую коллекцию. Правда, давно уже перестал пополнять ее. Ну так вот: у Рудольфа действительно была татуировка, очень маленькая и не похожая ни на одну из тех, что попадались мне прежде. Она больше напоминала любовную памятку, или военный знак различия, или что-нибудь в этом духе, и находилась в таком месте, где ее нельзя было увидеть, если бы этого не захотел сам юноша.
— Теряюсь в догадках, — сказал Фицдуэйн. Бакли улыбнулся. — Ну, ничего особенно эффектного, однако же остроумно. Она была на внешней стороне запястья, как раз там, где носят часы. Очень маленькая, сантиметра полтора в диаметре. Это было изображение заглавной буквы “А” в крохотном цветочном венке.
— Так может быть, у Руди была подружка, чье имя или прозвище начиналось с буквы
— Возможно, — ответил Бакли. — Но я бы на вашем месте расширил круг поисков, включив в них и друзей мужского пола. Может быть, Руди не брезговал и девчонками, но я твердо знаю, что он регулярно вступал в гомосексуальные контакты.
— Поясните, пожалуйста, — сказал Фицдуэйн. Бакли осушил свою рюмку и снова надел пиджак. Он все еще стоял.
— Видите ли, какой пустячок: у него было несколько расширенное и кератинизированное [6] анальное отверстие. На столе для вскрытии трудно сохранить личные тайны.
Фицдуэйн поднял брови.
— Я буду иметь это в виду.
— Между прочим, — сказал Бакли, — в Берне все-таки произвели повторное вскрытие, и тамошние врачи полностью согласились с моим заключением. Самоубийство, вне всяких сомнений.
— Похоже на то, — сказал Фицдуэйн. — Но если я обнаружу что-нибудь серьезное, можно ли будет добиться эксгумации и провести дополнительные исследования? Каким сроком я располагаю в данной ситуации?
Бакли рассмеялся.
— Вы опять вернули наш разговор к колдунам, — сказал он, — потому что обычные патологоанатомы не в силах будут вам помочь. Останки были кремированы.
Глава шестая
“Лендровер” Фицдуэйна катил по лужам, затопившим городок Порт-Лейише. Через несколько миль Фицдуэйн остановился у гостиницы, чтобы вытянуть ноги и позвонить Марроу на остров. Известие о втором повешении поразило его и снова разбудило в нем дурные предчувствия. Он запомнил Тони Хоффман еще на дознании. Она была близкой подругой Руди, и ее вызвали, чтобы расспросить о состоянии его рассудка. Когда коронер пригласил ее на свидетельское место, у нее просто отнялся язык. Она стояла там с пепельно-серым лицом и качала головой, а по ее щекам беззвучно бежали слезы.
Коронер пожалел Тони и отпустил ее после краткой попытки добиться осмысленных ответов на
