Спарроухоук. Словно зная о том, что должно с ними случиться, никто из пятерых не улыбался.
А случилось предательство. Низкое и подлое. Отец Мичи, ее мать и сестра были убиты, в сущности, этими четырьмя американцами. Как единственный оставшийся в живых член семьи, она обязана была отомстить за мертвых родных. «Да оплатится несправедливость правосудием», — говорил Конфуций. Ее семья была не просто уничтожена, в результате предательства она была еще и обесчещена. А бесчестье, как указывала самурайская традиция, это словно шрам на дереве, который со временем не исчезает, а становится еще больше.
Словом, теперь, — спустя шесть лет, — пришло время Мичи выйти на первый план и отплатить американцам, всем четверым, смертью за смерть.
Из другого ящика стола она достала самбо, белый деревянный поднос, на котором лежал кай-кен, завернутый в китайскую шелковую бумагу. Рукоятка ножа была черно-белой. Вокруг нее были туго обернуты золотые и серебряные нити. Плотно: нить к нити. Лезвие было девять дюймов в длину. Оно было отполировано, не содержало ни единого пятнышка и было остро, как бритва. Взяв в руки нож, Мичи склонилась над фотографией и неторопливо перерезала горло каждому изображенному на ней американцу. Она ни разу не моргнула. Рука ее была тверда.
Закончив с этим занятием, она положила нож обратно на поднос, а поднос убрала в стол. Затем она взяла с собой изуродованный снимок и прошла с ним в гостиную. Она взяла со стола настольную зажигалку, подошла к камину, бросила фотоснимок на пустую решетку, открыла вьюшку и аккуратно подожгла зажигалкой все четыре конца фотографии. Она сгорела в несколько секунд. Углы почернели, стали сворачиваться в трубку, а еще через несколько мгновений фотография уже улетела в вытяжную трубу множеством невесомых черных обрывков.
Она вернулась в кабинет и вновь села за стол. Через минуту красный огонек, располагавшийся рядом с циферблатом на телефоне, оживленно замигал. Мичи спокойно поднесла трубку к уху и проговорила:
— Сейчас приду.
Она повесила трубку, поднялась и прошла ко входу в спальню, где спал сморенный снотворным. Деккер. Достаточно ли сильно он ее любит, чтобы простить то, на что она сейчас идет? В любом извинении всегда есть местечко для обвинения. И наоборот.
Она открыла шкаф, достала свою шубу, а через несколько секунд уже закрыла дверь своей квартиры и направилась к лифту.
Квартира Дориана Реймонда, которая находилась на углу между манхэттенской Амстердам Авеню и Сто Десятой улицей, выходила окнами на самый грандиозный готический собор в мире — кафедральный собор Святого Джона Божественного. Впрочем, на протяжении многих лет это величественное здание называли Святым Джоном Незаконченным, поскольку лишь две трети церкви было возведено с тех пор, как в 1892 году каменщики впервые стали пользоваться в своей работе мастерком и известковым раствором.
Квартира Дориана Реймонда была также незакончена, хотя ему было на это, по большому счету, наплевать. Получил он ее так.
Спустя некоторое время после того, как они расстались с Ромейн, знакомый полицейский наткнулся в этой квартире на два мертвых и уже полуразложившихся тела семидесятипятилетних сестер-двойняшек. Смерть обеих наступила от естественных причин, как принято говорить. Одну свалил сердечный приступ, другую голод. Квартира Дориану не то, чтобы понравилась, но удовлетворяла его скромным потребностям, существовавшим на тот драматический для него период времени. Тела бедных старушек еще только тащили к дверям, а Дориан уже разговаривал с домовладельцем.
А почему бы и нет?
Не упускай в жизни того, что можно схватить и притянуть к себе.
Вся внутренняя обстановка, в которой нуждался Дориан, поступила из конфискационного отдела полиции: дешевая кровать, черно-белый телевизор, продавленный диван, холодильник, карточный столик и пара складывающихся стульев. Плохого в этой квартире было то, что она находилась слишком близко к Гарлему, чем Дориану хотелось бы. Но зато арендная плата была вполне приемлема.
Сегодня вечером он сушил волосы феном перед зеркалом в ванной и напоминал себе, почему он не любит правду: как только она тебе открылась, ты должен что-то насчет нее предпринимать. Сегодня он сделал много телефонных звонков, многим людям наговорил вранья, потратил несколько баксов и результатом всего этого явилась истина, которая открылась ему в отношении Робби Эмброуза. А она состояла в том, что, оказывается, наш милый мальчик является хладнокровным злодеем, насильником и убийцей, маньяком, который истребил много баб своими собственными руками. Помогая себе членом.
Проблема: а что, собственно говоря делать со всей этой правдой?
Сдать Робби?
А, может, можно будет как-нибудь использовать эту информацию с выгодой для себя, Дориана Реймонда?..
Если серьезно пораскинуть мозгами, то станет ясно, что, для того, чтобы все-таки усадить Робби на скамью подсудимых, надо знать намного больше того, чем знал на настоящий момент Дориан Реймонд. А сейчас ни один уважающий себя прокурор не станет рисковать своей репутацией, подписывая ордер на арест на базе догадок и логических сопоставлений одного полицейского детектива.
Действительно, очевидных улик у Дориана не было. Но профессиональное чутье, инстинкт и, наконец, опыт подсказывали ему, что он прав.
Когда дело заходило о женщинах, то Робби тут был, что называется, «тяжелый случай».
Психопат, одержимый неотвязной мыслью об убийстве.
Взять хотя бы Вьетнам. Только там Дориан наконец узнал Робби по-настоящему. Узнал, что скрывается за его скованностью и стеснительностью в отношении баб. На память сразу пришли те случаи, — их было очень много, когда Робби уходил на задание один. А если и с сопровождающими, то не с Дорианом и не со Спарроухоуком.
Тогда-то до Дориана и дошли слухи о том, что Робби записался в ряды «двойных ветеранов». Так в армии называли тех американских военнослужащих, которые сначала занимались любовью с вьетнамскими женщинами и только потом их убивали. В принципе, таких ребят было немало. Но Дориан к ним не относился. Он, конечно, прекрасно сознавал, что является негодяем и скотиной, но у всякого должны быть свои границы.
Однажды он получил возможность откровенно поговорить с Робби обо всех его делах. Вернее, откровенно поговорить не удалось. Просто Дориан задал ему откровенные вопросы. Дело было в одном кабаке, где они тянули пиво, ароматизированное опиумом, и пыхтели сигаретами, ароматизированными тем же.
По крайней мере Робби не осерчал на Дориана за его вопросы.
— Я тебе на все это вот что скажу, приятель, — наконец заплетающимся языком проговорил Робби. — Здесь все фугази. Все засрано и обосрано, понимаешь? Последний номер. Самое худшее, что только можно придумать на Земле. Здесь может происходить все, что угодно. В этой грязной яме, которая называется Вьетнамом. На все наплевать. Все нормально. Что бы здесь ни происходило — все о'кей, понимаешь? А то, что обо мне там болтают разные недоделки... Так ты не верь ни одному слову, понял, папа-сан?
Беда была в том, что Дориан слышал рассказы о Робби от людей, которые знали, что говорят, и не любили зря языком молоть. А рассказывали такое... Будто бы даже некоторые жертвы еще даже не являлись женщинами. Это были десятилетние девчонки, которых насиловали, а потом убивали прикладами винтовок, предварительно стянув горло проволокой. Получалось что-то вроде особенно изуверского обезглавливания. Их убивали пластиковой взрывчаткой Си-4, закрепляя ее на ляжках или засовывая в вагину! Их загоняли штыками на минные поля! А издали за «забавой» наблюдали смешливые американцы...
Женщин убивали после секса. Насиловали и убивали изощренно, жестоко, страшно... И делали это розовощекие ребята из старых, добрых Соединенных Штатов.
«Но какая тебе, хрен, забота, приятель? Это же был Вьетнам. Фугази. Сраное место. Даже не думай об этом. Главное, что вернулся домой. Этому радуйся».
