Мать долго смотрела на Хандзо, он почувствовал себя неуютно и забеспокоился, не сказал ли что не так, но тут она улыбнулась, потрепала его по щеке и согласилась — в чем-то он прав. Ее глаза блестели, и он чувствовал, что она им гордится. Хандзо хотелось убежать и спрятаться, где-нибудь подальше от этих глаз. Чувство вины мешало ему соображать, и если он не уйдет, может чем-нибудь выдать себя.
Сжимая его руки, Императрица сказала — мы уже приближаемся и скоро будем знать, кто этот Скрытый Меч. Скоро попробуем кровь этого вонючего предателя. С детским энтузиазмом она свела его руки вместе и воскликнула — я так хочу скорее прочесть отчет Полтавы об Акико и Пенни, а ты? Не дожидаясь его ответа, она продолжила: я давно так хорошо себя не чувствовала.
Даже Хандзо должен был признать, что она вдруг помолодела, очевидно, теория об Аикути сняла с ее плеч большой груз. Она сказала: меня делает сильной осознание того, что ты станешь следующим президентом «Мудзин». Хандзо, мой сын и самый дорогой друг во всем мире. У нее затуманились глаза, у него тоже. Оба заплакали. Но смятенный Хандзо не знал, по матери он плачет или по себе. Или по Еко.
В маленьком кинозале Хандзо допил свое молоко и, осмотрев картину Акико Сяка — пурпурные ирисы — оглянулся через плечо. Он мелко подрагивал. Не оттого, что кондиционер окатывал его холодом, нет, ему казалось, что за ним наблюдают. Ощущение было настолько сильное, что желудок начал завязываться узлом. После похищения в Гонконге он всегда чувствовал, если кто-то обращал на него особое внимание. Гонконг научил его предвидеть зло.
Но здесь никого нет. Зал пуст.
Может быть, кто-то прячется в проекционной будке. Она у входа и тоже должна быть пустой. Ганис выбрал именно просмотровый залец для утренней встречи с Хандзо, потому что, сказал он, это самое уединенное место в его трехэтажной квартире из сорока помещений, здесь никто не побеспокоит. Хандзо смотрел на будку, где в двух из трех окон поблескивали линзы проекторов. Кто-то за ним наблюдает. Он был в этом совершенно уверен.
Войти в проекционную будку можно было только из коридора. В панике Хандзо уронил пустой стакан на соседнее кресло и побежал по толстому серому ковру к выходу из зала. Добежав по коридору до входа в будку, он распахнул дверь и включил свет. Там было пусто.
В будке, маленькой, с низким потолком, Хандзо увидел два проектора, высокую деревянную табуретку и рабочую скамью, на которой лежала линза от проектора, пустые катушки, недельной давности номер голливудского журнала. Потертый деревянный стол был завален кассетами с пленкой, там же валялись электронные часы, книжонка Мики Спиллейна, спортивная страница из «Нью-Йорк Таймс», придавленная полной пепельницей. На стене между проекторами висел красный телефонный интерком, соединяющий будку с залом. Пахло здесь машинным маслом, застоявшимся сигарным дымом и вчерашним кофе. И — было пусто.
Все еще нервничая, Хандзо вернулся в просмотровый зал, сел в прежнее кресло, откинулся на спинку, ему хотелось спокойно подумать. Он сунул правую руку в карман пиджака, ощупал маленький медальон на золотой цепочке. Этот медальон, катами, подарили когда-то Еко ее родители. В соответствии с Сидзюкунити, сорокадевятидневной службой, они ждали сорок девять дней после смерти Еко, чтобы отпраздновать вхождение ее души в рай. На сорок девятый день семья также раздала ее вещи родственникам, друзьям и знакомым. Одетый в темную траурную одежду, Хандзо присутствовал на богослужении, проводившемся в доме родителей Еко. Он зажег свечи, воскурил благовония и молился о реинкарнации духа Еко в иную, прекрасную жизнь. Уоррен Ганис не приехал, остался в Нью-Йорке.
Сейчас Хандзо, оглянувшись, увидел седоволосого красивого Ганиса, тот был одет в белое кимоно, на ногах деревянные гэта, он нес атташе-кейс с золотыми инициалами. Американец располнел, заметно располнел с тех пор, когда они виделись последний раз несколько месяцев назад, и Хандзо это втайне порадовало. Императрица упоминала, что Ганис теперь носит корсеты, у него талия слишком расползается. Хандзо поднялся, они поздоровались на японском, поклонились. Он почуял ароматические масла, которыми массажист обработал холеную плоть Ганиса. Аромат стареющей шлюхи, подумал он.
Оба они друг друга не любили. Ганис видел в Хандзо лишь перехваленного счетовода, которому повезло, что у него такая мать — Рэйко Гэннаи. А Хандзо считал американца заурядной и вульгарной личностью. Ну и, конечно, между ними стояла Еко, а это уж навсегда.
Уселись они на соседних рядах, друг перед другом, Хандзо смотрел, как Ганис кладет кейс на колени, отпирает замки и поворачивает кейс, демонстрируя содержимое.
— Рукопись, пометки Ковидака и корреспонденция, относящаяся к его книге, — перечислил Ганис. — Здесь все. Никаких копий. Хотя почему ваша мать могла подумать, что мне захочется оставить копию этого дерьма, я не понимаю. Меня пугает даже малейший шанс, что кто-нибудь это может увидеть.
Он закрыл кейс и передал его Хандзо, тот, вскинув на мгновение глаза, неторопливо открыл кейс и заглянул внутрь. С бешено колотящимся сердцем он спросил:
— Акико что-нибудь из этого видела?
Ганис фыркнул.
— Ну что за вопрос, черт возьми? Конечно, нет. За дурака меня принимаете? Она достаточно знает о том, что происходит, можете мне поверить. И знать больше ей не нужно. Послушайте, то, что у вас здесь есть, вполне может меня погубить, так что, пожалуйста, не выпускайте этот кейс из виду, пока не приедете в Японию. — Хандзо подумал: он нагл как всегда. Однако спасибо, друг мой, что даешь мне еще одну возможность уничтожить тебя.
Когда Хандзо потянулся к письму, лежавшему сверху, его рука сильно задрожала, пришлось схватить кейс обеими руками и читать молча. Его последнее письмо Ковидаку. Хандзо как Аикути обвиняет свою мать в том, что она организовала убийство Сержа Кутэна, а непокорных жен в «Мудзин» превращает в проституток, наркоманок. Здесь же он связывает мать и Уоррена Ганиса с Виктором Полтавой. Хандзо нервно захлопнул кейс.
Неправильно поняв его нервозность, Ганис с неожиданным сочувствием проговорил:
— Да, я понимаю. Для вашей матери это большая опасность. Мы с вами не лучшие друзья, но согласны по крайней мере в одном — в лояльности к семье. Не знаю уж, сколько раз я советовал ей сделать что-нибудь с этим Тэцу Окухара. Он-то и должен быть Аикути. Кроме вас, только у Окухары есть реальный шанс унаследовать вашему отцу. Поэтому больше всего наши неприятности выгодны как раз Окухаре. Он, по-моему, слишком большой умник, будь он проклят. И подумать только, что он — крестный сын Ясуды— сан. Ваш отец дал ему все, а он отплачивает предательством, хочет погубить семью. Для него никакое наказание не окажется слишком большим.
Ганис заговорил об отце Хандзо, об их ранних днях вместе, о том, как он любит старика. Все эти неприятности начались, сказал он, когда Ясуда-сан заболел и шакалы вроде Окухары начали бороться за власть. Хандзо подумал — самое удобное время для меня отомстить матери и Ганису. Он никогда не хотел стать президентом компании, предпочитая работу банкира, где он всегда в точности знал, что от него требуется.
Нервно барабаня пальцами по кейсу, он спросил:
— Где Полтава?
Ганис потер свой свежебритый подбородок и зловредно ухмыльнулся.
— Я думал, вам в его присутствии не по себе, если выразиться мягко.
— Он здесь? В доме, я хочу сказать.
— Я понимаю, о чем вы. А почему вы вдруг так заинтересовались Виктором? У вас есть для него сообщение от матери? — Произнес он все это с явной насмешкой.
Банкир смотрел на атташе-кейс.
— Сообщения у меня нет. Я просто поинтересовался, где он. Полтава часто переезжает, и я подумал, что мог остановиться и у вас. Временно, разумеется. Спросил я из любопытства, ничего больше. — И потому что все во мне кричит: за мной наблюдают, подумал Хандзо.
Он взглянул на часы, поднялся из кресла.
— Спасибо за молоко. Я должен позвонить матери и сообщить, что материалы у меня. — Он постучал по кейсу одной рукой. — А потом у меня встреча в одиннадцать часов, нужно завершить это дело с
