плохого актерства, сознательного, подчеркнутого шутовства — все эти «пацаны», коньяки и пальцы веером. Было видно и без очков: вокзальный бригадир вполне в состоянии говорить нормальным языком (что раньше давалось ему с трудом), и даже более того — он наслаждается, прикидываясь тем, кем должен быть: мелким «бугром» в клевом прикиде и со связями.
Он играл, и я не мог понять смысла этой игры.
Если, конечно, игра имела смысл.
— Можно сказать и так, друг Лосик… Ты еще стань в позу и расскажи, что ты из-за меня скрипку бросил, боксом занялся! Я ведь про тебя еще тогда справки навел… Нет, я тебе все-таки сочувствую! Скучно, должно быть: сперва хотеть дать в морду и не мочь, чтобы после мочь, так мочь, что мордам впору очередь занимать! — и не хотеть…
Калмык расхохотался, плюясь клубами дыма. Я смотрел на него и терялся в догадках. Какая скрипка? Какой бокс?! Что он городит?!
Сроду я скрипок не пилил.
— Фильм был такой, — вдруг бросил Ленчик, ни на кого не глядя и примостив руку в гипсе на краю стола. — «Остров», кажется… или не «Остров». Там Шакуров в роли местного пахана. Рассказывает, как его после первой отсидки подстерег какой-то парень и отметелил до полусмерти. А потом сказал на прощанье: «Сука ты! Я из-за тебя скрипку бросил, боксом занялся…» Парень в детстве на скрипача учился, а с Шакуровым они в одной школе…
Калмык с интересом посмотрел на Ленчика.
— Понравился фильм? — спросил он.
— Нет, — коротко ответил Ленчик.
Динамик в углу зала ожил, прокашлялся.
— Поезд номер пятьдесят четыре Владивосток — Харьков прибывает на шестую платформу. Повторяю: поезд номер пятьдесят четыре…
Голос в динамике был бесполый, вселенски равнодушный к любым выходкам мироздания: исчезни шестая платформа напрочь или случись Армагеддон, так и будет вещать, не запнувшись ни на секунду:
— …прибывает… поезд номер…
— Извини, Калмык, — развел я руками. — Нам пора. За коньяк спасибо, но, видать, не судьба.
— Уезжаете? На край света? А что ж без багажа? — Не уезжаем. Встречаем.
— Нужного человечка?
— Посылку. — Я начал слегка тяготиться Калмыковым любопытством. Странно: совершенно сгладилось, что десятью минутами раньше мы с Ленчиком едва не оторвались на мальчиках нашего ласкового бригадира. А ведь достань тот парень нож (именно нож — так, как он, слегка согнувшись, лезут именно за лезвием, ствол тянут иначе), и случилась бы заварушка. Не один я — у Ленчика, похоже, тоже нервы играют… Дуришь, сэнсей? Какой я тебе сэнсей, альтер-эго ты мое беспокойное?! Я тебе…
Ох, я тебе, дай только срок!…
Калмык щелкнул пальцами, и рядом с нашим столиком сама собой образовалась куча народу. Сияющая, будто наваксенный сапог, Настена; рядом заспанная официантка с подносом, где специально для Ноев-праведников с их битком набитыми ковчегами, меж блюдечками с лимоном, маслинами и тонко нарезанной ветчиной, возвышался белоглавый «Арарат»… нет, прям-таки «Араратище», десятилетний, не меньше!… Возле официантки переминался с ноги на ногу давешний бомж, вяло досасывая из горла бутылку «Слобожанского».
— Петрович. — Жестом Калмык отослал Настену прочь, а официантка, занявшаяся сервировкой нашего столика, его не заинтересовала вовсе. — Ты, Петрович, вали на шестую, встреть владивостокский. Лось, какой вагон?
— Тринадцатый, — машинально ответил я.
— Значит, тринадцатый. Заберешь у проводника посылку. Да, что в посылке? Товар? Бабки? Секрет?
— Журналы, — вместо меня откликнулся Димыч.
Мой рыжий друг сидел напряженно, не смягчаясь даже прелестным пейзажем, раскинувшимся перед нами. И правильно, это он молодец… только так подчеркнуто не стоило бы.
Словно услышав мои мысли, Димыч расслабился, немузыкально мурлыкнул и кинул в рот ломтик лимона.
У меня аж слюна потекла, как у собачки Павлова.
— Понял, Петрович? Журналы. Заберешь журналы и тащи их сюда. Откроем избу-читальню.
— Ты ему доверяешь? — вполголоса осведомился я у Калмыка.
Еще только не хватало, чтобы наши гостинцы накрылись медным тазиком с легкой руки бомжа Петровича!
— Я тебе доверяю, Петрович? — в свою очередь спросил Калмык у дядьки. Петрович подавился пивом, заперхал, булькая сизой пеной, затрясся
мелким бесом, забыв ответить.
Это меня убедило.
И возражать, когда бомж растворился в сумраке вокзальных лабиринтов, я не стал.
Лопнул целлофан вместе с акцизной маркой. Пробка покинула горлышко «Арарата» — настоящая, корковая пробка с белой «фуражкой», похожая на бледную поганку, — и огнедышащая лава плеснула в толстостенные, приземистые рюмки.
— Поехали?
Коньяк и впрямь оказался хорош. Не греческий цветочный, не крымский, «питьевой без изысков»; не молдавский, слишком светлый для правильного коньяка, а другого к нам не возят… Настоящий ереванский, чьи собратья по бочкам не так давно объявились на полках наших магазинов — правильные, без обмана, но и стоят соответственно. Удивить меня сложно, разное пивал-с — но хорош, зар-раза!
Особенно «У Галины», за полночь.
— Вторую ночь веселюсь, — посасывая маслинку, невнятно сообщил Калмык: то ли жаловался, то ли просто факт констатировал. — Сегодня ребят от вас, красавцев, уберег; вчера, в это же время, Торчка откачивал… а в гороскопе, п-падлы, писали: благоприятные дни!… Ты понимаешь, Лось…
Ничего я не понимал.
Ничего.
БРИГАДИР
Веселуха случилась без него. Сам Калмык в это время был на первом этаже, у обменки: отстегивал долю капитану Пидоренко, толстому мусору, которого за глаза называли почти по фамилии. Впрочем, грех судьбу гневить: жили с капитаном, что называется, душа в душу.
Кто из кого ее раньше, родимую, вынет.
Поднявшись по лестнице обратно, Калмык и узнал о случившемся. Оказывается, в отсутствие клиентов Настена ощутила себя Карлсоном и
решила, что настала пора немножко пошалить. Подсела к прилично одетому мужичку, явно коротающему время в ожидании поезда — была, значит, при мужичке большая спортивная сумка, — и стала предлагаться задаром. Шефская, стало быть, помощь в особо извращенной форме. Мужичок ерзал, на вопрос «Миленький ты мой, возьми меня с собой?!» не отвечал, задаром не соглашался и за большие деньги не соглашался, тщетно пытался отмолчаться, а потом и вовсе уйти решил.
От греха в Настенином лице подальше.
Тут Настену и пробило на догадку: мужичок-то педрилка! Ну точно, педрилка! Вон, уворачивается, выскальзывает, бабе тронуть не дает, голубь нецелованный!
— Голубой, голубой, не хотим играть с тобой! — Глотка у красавицы была луженая, даром что прокуренная. — Эй, Торчок, давай сюда! Может, ты ему больше понравишься?!
