Бонза Хага, один из священников храма Кокодзи.
«Небось свадебный обряд провести пригласили, вот он и вырядился павлином, — подумал послушник, мельком взглянув на бонзу. — А заночует, вне сомнений, в обители при храме Дзюни-сама — там всегда собираются такие же чревоугодники и развратники, как и сам Хага!»
И наклонился еще ниже, чтобы толстяк в повозке не углядел его лица.
Не то чтобы послушник шарахался от женщин или не любил вкусно поесть, предпочитая сушеных цикад лакомому сугияки — мясу, поджаренному особым образом в ящичке из ароматной криптомерии. Просто, принимая послух, он представлял себе жизнь священников несколько иначе…
Углядев занятого стиркой послушника, бонза придержал поводья, и ослик охотно остановился.
— Закончишь стирать — не забудь подмести в храме и заменить свечи перед Буддой Амидой! — строго напомнил Хага, ощупывая взглядом склонившуюся над ручьем фигуру.
Послушник, обернувшись, молча поклонился. Бонза еще раз оглядел его с ног до головы; не удержался, снова наскоро обшарил липкими глазками, прикусил губу. Хлестнул ослика вожжами — пожалуй, сильнее, чем следовало бы. Ослик недовольно взбрыкнул, однако тронулся с места и затрусил дальше, увлекая за собой повозку с толстым бонзой.
Священник не видел, как мгновенно затвердело, пошло трещинами преждевременных морщин лицо послушника, обращенное ему вслед. Так ветер гонит рябь по осеннему озеру, нахлобучивает волну на волну — и вот: стихли порывы, ушла хмурая зыбь, постепенно возвращая озерной глади прежнее спокойствие.
Чужие похоть, высокомерие и досада, запертые до поры в темнице обстоятельств, с неохотой отступили.
На время.
Послушник глубоко вздохнул, ожесточенно выкрутил холщовую рубаху, словно вымещая на ней зло; бросил рубаху в корзину.
И почти сразу надтреснутый звук гонга возвестил о приближении вечерней трапезы.
…Мотоеси подхватил корзину с мокрым бельем и споро зашагал по направлению к обшей трапезной.
Впрочем, уже почти два года, как никто не называл его старым именем: приняв послух в «Озерной обители» — храме Кокодзи близ окраины Сакаи, — юноша получил новое имя.
Ваби — «Возвышенное одиночество».
О, если бы это имя еще и оказалось пророческим!…
2
К трапезной, дробно стуча деревянными гэта, спешило все население маленькой обители: двое бонз (настоятель храма небось был уже внутри, а Хага уехал в город), троица служек (двое — совсем еще юнцы, третий же, напротив, почтенного вида старец) и послушники: Мотоеси (вернее, теперь — Ваби) со своим одногодком по имени Сокусин.
К трапезе «Опоры Закона» спешили так, как никогда не спешили на молитву, медитацию иди прополку сорняков на огородах.
Не так себе все это представлял Мотоеси, с трепетом надежды переступая порог Кокодзи, совсем не так! Уединение и изучение святых сутр, искренние молитвы и медитации, головоломные коаны и беседы с мудрым Наставником; ну и, конечно, работа — не без того!
Впрочем, формально все обстояло весьма похоже, за исключением коанов, о которых здесь и не вспоминали; но… Вот именно, что «но». В последнее время Мотоеси — да, для самого себя он по-прежнему оставался Мотоеси, новое имя не пристало к нему, не приросло, и когда кто-нибудь окликал молодого послушника, он, как правило, отзывался не сразу, запаздывая отождествить себя с неким Ваби, к которому обращаются. Так вот, в последнее время Мотоеси все чаще вспоминал Безумное Облако и его неизменного слепого спутника. Лишь теперь до юноши по-настоящему начал доходить скрытый смысл того разукрашенного деревянного меча, которым размахивал монах на улицах Киото и Сакаи. Действительно, здешние обитатели были подобны этому мечу: внешне красивому и грозному, на поверку же…
Ладно, размышления размышлениями, а трапезу пока никто не отменял.
Ноги сами несли Мотоеси-Ваби к трапезной, как и всех остальных, и молодой послушник в очередной раз задавался вопросом: его ли собственный голод с нетерпением гонит своего раба к заветной миске? Или юноша в очередной раз идет на поводу у проклятого дара, оставленного в наследство погибшей от его руки нопэрапон?!
Вот он, главный и единственный коан, заданный ему самой жизнью! И на этот коан уже никогда не найти ответа. Какое там природу Будды обрести — ему и себя-то самого обрести не дано! Потому что после ночного костра близ хижины Хякумы Ямамбы он уже больше ни в чем не может быть уверен до конца.
Где его собственные желания, стремления, чувства?
Где — чужие, краденые, бесстрастно и бесстыдно отражаемые лучшим в мире зеркалом: маской нопэрапон, которая отныне стала его душой?!
Нет ответа…
Хоть сбеги сейчас, ворвись в келью, достань из сундучка безликую маску, память о прошлом грехе, надежно завернутую в старые лохмотья, вперься взглядом в гладкую поверхность! — скажи, тварь, где я, а где ты?!
Не скажет.
Промолчит.
До поры.
— …Ваби, зайди ко мне после трапезы. Я хочу поговорить с тобой. Мотоеси, как обычно, не сразу понял, что настоятель (которого юноша,
войдя в трапезную, приветствовал почтительным поклоном) обращается именно к нему.
А когда понял — вздрогнул, поспешно поднял глаза.
— Конечно, Наставник!
Не так уж часто настоятель Томонари призывал послушников для личной беседы. В размеренной и уже ставшей привычной жизни обители это являлось целым событием.
В следующий миг Мотоеси ощутил глумливое злорадство. К счастью, сейчас он точно знал: это — не его чувство. Мимо юноши в трапезную проскользнул его ровесник Сокусин, и Мотоеси словно обдало сладострастной тухлятинкой. Разумеется, Сокусин слышал слова настоятеля, слышал и его, Мотоеси, ответ — в свою очередь подумав тайком…
Многие в обители могли бы легко догадаться, о чем при таких обстоятельствах должен был подумать послушник Сокусин. А Мотоеси не догадывался — он знал. Ибо из-за проклятого дара нопэрапон воспринял чувства Сокусина как свои собственные.
Только на этот раз бывший актер был настороже и не позволил чужим настроениям до конца стать своими, войти, пусть ненадолго, в плоть и кровь, проникнуть в самые дальние уголки. Такое удавалось нечасто, но сейчас… слишком уж велико было отторжение!
Брата Сокусина снедала потаенная страсть.
Тяга к мужчинам, особенно к мужчинам молодым и сильным.
Причем страсть даже более извращенная, чем у бонзы Хаги, который тоже страдал этим грехом и регулярно зазывал к себе по вечерам ничего не имевшего против Сокусина. Неоднократно священник пытался вынудить и второго послушника к сожительству, придирался по мелочам, наказывая по любому поводу и без оного, — а потом вдруг становился ласковей «Госпожи кошки» при императорском дворе, предлагал зайти вечерком, побеседовать наедине о Восьмеричном Пути…
Похоже, в конце концов настоятель храма заметил домогательства Хага и одернул бонзу. После чего домогательства действительно прекратились, но жизнь послушника от этого легче не стала.
