Что ж, Кондратьев ответил:
— К хорошему врачу пробовали обратиться? По поводу ваших почек?
Зинченко дернулся, вилка с легким стуком упала на скатерть.
— В курсе, значит? Вчера утром был у доктора. Как раз перед тем, как с культурным на встречу ехать. А толку? Наплел лепила с три короба, языком чесал, как шамилей махал. Я ведь сразу просек... Почки еще в детстве застудил, в бараке зимой от сквозняка не спрячешься. Две было, одна осталась. Теперь вот и одной много... Хотите сказать, моча в голову бьет? Может, и бьет. Зверею, на людей кидаюсь. К бабке, что ли, пойти, пускай отшепчет? Средство народное подыщет?
— Меня уже лечили в детстве. — Петр Леонидович пододвинул к себе ближайшее блюдо, оценивая, принюхался. — Народным средством. Правда, не от почек — от тифа. «Днепровский чай» называлось... Кстати, это, как я понимаю, салат «Герцог Арагонский». С телячьим сердцем, если верить меню. Опробуем, благословясь?
С тем и приступили к завтраку. Господин Зинченко — без всякого аппетита, старик — дегустируя всего понемножку.
— «Днепровский чай» еще «Балтийским» именуют. Или «Матросским». Ложка кокаина с верхом на кружку спирта-сырца. Принимать перед едой, помешивая, но не взбалтывая.
Борис Григорьевич замер, с трудом дожевал порцию «Герцога».
Сглотнул.
— И... и как?
Петр Леонидович беспечно улыбнулся:
— Жив, как видите. Мне тогда семь годков исполнилось. Остался сиротой, без родителей. А тут тиф. Помер бы, конечно, но, как говорится, не было счастья, да несчастье расстаралось. Бандиты спасли, Сенька Жадик со товарищи. Авторитет губернского масштаба, с двух стволов лупил, не промахивался...
Именно Сенька Жадик позднее и оприходовал товарища Каткова, начальника Николаевской Губчека. Лично поспособствовал — сам к стенке кирпичной толкнул, сам гостинец свинцовый влепил меж выкаченных глаз. Коммунар Петр Кондратьев узнал об этом из старой газеты. В библиотеке нашел, когда подшивки перелистывал. Не удивился — достал календарь, принялся с усердием считать. Трижды перепроверил расчеты. Нет, точно. Вышел чекисту карачун аккурат через два дня после того, как Ленька Фартовый с братцем Камушком на Лиговке пострелять решили.
«С кем имею честь?» — сухо и ровно спросил отец.
С моей мишенью, папа!
— Подобрали, пожалели мальчишку. Лекарств не было, вот и пользовали «Днепровским чаем». Я потом долго думал: почему не помер? Даже в книжки заглянул. Оказывается, употребление этой адской смеси приводит к метаболическому взаимодействию и образованию так называемого кокаэтилена, сравнимого с кокаином по способности подавлять пресинаптический захват дофамина... Продолжать?
— Не надо. — Широкая ладонь взметнулась вверх. — Понял, отец. Хлюздить не буду.
Старик сощурился:
— Беспонтовую хлюзду на палочке возят. И в хлюздильню макают, пока до правды не доскачет.
Теперь говорили тихо. А дальше и вовсе замолчали, без лишнего шума отдавая дань французской кухне, экзотической для здешних мест. Кокильон с сырным фондю, куриные рулетики с рокфором, карп «де Трувиль» с овощами... С опозданием Петр Леонидович сообразил, что бородатый и не заикнулся о спиртном. И не оттого, что по утрам пьют одни лошади. Видать, и вправду припекло.
— Врача хорошего для вас поищем, Борис Григорьевич. А лепила ваш пусть себе и дальше Шамилей машет. Это метла, кажется?
Зинченко усмехнулся, по-детски шмыгнув носом:
— Ботаешь, отец. В натуре!.. Извините, Петр Леонидович. Который год вас знаю, а понять не могу. То под работягу с тракторного завода канаете, семечки чуть не на пол лузгаете, то гимназист из дореволюционной книжки...
— Не успел, — вполне серьезно отозвался старик. — Даже в протогимназию не попал. Борис Григорьевич, мы неоднократно констатировали, что системы наши хоть и различны, но...
— Не антагонистичны. — Слегка повеселев, Зинченко подмигнул. — Я тоже от вас набрался.
— Поэтому рискну дать совет. Как старший по возрасту. Если говорить культурно... На хрена вам все это нужно, Борис Григорьевич? На жизнь заработали, на черный день отложили, и на зеленый отложили, и на серый в крапинку. Президентом стать хотите? «Хомячками» не накомандовались? Бросьте дела к черту, подлечитесь. Лишние двадцать лет проживете!
Старик глянул искоса: не обиделся ли авторитет? Нет, не обиделся, думать стал. Сильные пальцы гладили черную, до сих пор аспидно-черную бороду.
— Не дадут, Петр Леонидович. Слабых добивают, не нами придумано. Найдут, порвут в клочья — и меня, и Любу. Вы-то по сей день в своей системе, а не мальчик, скажем прямо...
— Не мальчик, — спокойно согласился тирмен Кондратьев. — Сравнивать не стоит, некорректно. Извините за прямой вопрос, Борис Григорьевич... На первое свое дело вы в каком возрасте сходили? В четырнадцать?
— Обижаете, — хмыкнул бородатый с законной гордостью. — В шесть лет на стреме стоял. С двенадцати в колонии. Короновали в двадцать девять, в Соликамской «Девятке», она же «Белый лебедь».
— А в нашей системе не торопятся. Меня начали готовить к работе с восьми лет...
Или даже раньше, подумал старик. Адрес, который заучил маленький Пьеро, оказался бесполезен — но привел на угол Среднего проспекта и 10-й Василеостровской линии. Случайность? Оказавшись поблизости, бывший старший уполномоченный ВЧК Леонид Пантелкин, а теперь — Ленька Пантелеев, наклонился к упавшему беспризорнику. Не бросил, не отвез в ближайший приют — к себе взял. Тоже случайность? А может, адрес был правильный, и Ленька, Гроза Сыщиков, экс-тирмен, дезертир Смерти, ждал в нужном месте? Как нищенка ждала серебряный пятачок?
Маленький Пьеро верил в случайности. Тирмен Кондратьев — не очень.
Великая Дама не торопится, но никогда не опаздывает.
А потом случайностями и не пахло. Восемь лет колонии-коммуны, долгих, от звонка до звонка. Драки за кусок хлеба, за удобные нары, за обидное слово; просто так — ни за что. Синяки, ссадины, шрамы от чужого ножа. Первая кровь на острой заточке, которой пришлось отбиваться от озверевшей стаи. Загнанный волчонок превращался в волка, жиганенок — в жигана.
Не превратился. Рядом был учитель: хмурый бритый дядька в комиссарской куртке. Не баловал, добрых слов не говорил — учил стрелять. Стрельба науку любит! Обходились без «монтекристо» — коммунарам давали в руки настоящее оружие. Те, кто не метил в жиганы, становились чекистами. Петр Кондратьев выбрал иную дорогу. Одному, без стаи, не выжить. С гонимыми не по пути, с гонителями — тоже...
Он стал тирменом.
— С восьми, — повторил Петр Леонидович. — Вроде как на стреме стоял. А в четырнадцать меня... Можно сказать, посвятили. Или приобщили.
Он не сказал бородатому, что посвятился-приобщился сам — когда во время безнадежной драки, пятеро на одного, вдруг увидел себя на знакомом пустыре за Лиговским. «Бульдожек-паппи» в руке, консервные банки возле насыпи... Не испугался, не стал думу думать: откуда, мол, да зачем? — просто начал стрелять.
Экстренный выход — последнее убежище тирмена.
— На первое, как вы говорите, «дело» хотели послать в двадцать два. Не одного, конечно, с учителем...
Кольцо замкнулось, думал старик. Здесь, в Харькове, будущий бухгалтер Кондратьев учился в финансовом институте и продолжал стрелять — в спецтире местного ОСОАВИАХИМа. Его новый учитель, придя на смену бритому молчуну, был уверен: повестка вот-вот придет. Но апрельским утром, за два месяца до защиты диплома, накануне первой местной командировки, ученику тирмена пришлось бежать. Казань, Ташкент, крошечная станция Кара-Су возле зеленого Оша...
