Девушка отошла от телефона, раскрыла ладонь. Бусина. Теплый огонь сердолика.
АТТРАКЦИОН
All the world's a stage
And all the men and women are merely players.
Когда иду я в балаган,
Я заряжаю свой «наган».
Все было пасмурно и серо.
Так сказал однажды поэт, а мы просто повторили, безо всякого злого умысла.
День выдался никакой. Это гораздо хуже, чем просто скверный или отвратительный. Идешь- бредешь нога за ногу, маешься в поисках определения, и в душе свербит, а почесаться — ну никак, потому что и день точно такой же, и вся жизнь, похоже, с ним заодно. Природа колебалась, большей частью успев отказаться от пафоса золотой осени, но еще не утвердившись в окончательной мизантропии ноября. Идея прогуляться по парку с самого начала выглядела абсурдной — как любой абсурд, эта идея засасывала и поглощала по мере воплощения в жизнь. Двое молодых людей, Он и Она, двигались к цели медлительно и ритмично.
Сизифы в конце рабочего века, согбенные над опостылевшим камнем.
Требовалось волевое усилие, чтобы подавить нарастающее раздражение. Упрямый голем ворочался где-то под ложечкой, норовя вырасти, расправить затекшие члены, явиться в мир — резким словом, недовольной гримасой, ссорой на пустом месте.
— Свернем на Черноглазовскую?
— Там все перекопали… я на каблуках…
— Тогда по Кацарке?
— Там химчистка. От нее воняет.
— Ну ты сама не знаешь, чего хочешь…
До парка они все-таки добрались. С сознанием выполненного долга миновали ворота. Обогнули памятник пролетарскому стихотворцу со значащей фамилией: то ли Бедный, го ли Горький, то ли еще кто- то, сразу и не вспомнишь. Когда над головами сомкнулись ветви старых лип, перечеркнув и частично оживив серость небес, а асфальт запестрел редкими мазками желто-багряных листьев — голем раздражения на время угомонился. Неохотно, с ворчанием присел на корточки, задумался: как быть дальше?
Отошел на заранее подготовленные позиции, выражаясь военным эвфемизмом.
Из ноздрей голема двумя струйками пара сочилась грусть. Туманом окутывала сердце, норовя осесть ледяными каплями уныния. Воскресенье называется! Ему и Ей хотелось праздника, пронзительной синевы над головой, солнечных бликов под ногами, играющих в пятнашки, палитры осенних красок и улыбок нарядно одетых прохожих. Но воскресенье обмануло простачков, обернувшись еще одной страницей будничной рутины. И солнце с небом обманули. И понурые деревья. И зомби-прохожие с отрешенными лицами. И парк обманул. Обнадежил, пригасив раздражение, заманил — и бросил на произвол судьбы, вместо праздника сунув дурно пахнущий кукиш.
Они продолжали бездумно идти по центральной аллее.
За деревьями кричали дети. Вопли отдавались в ушах резкими диссонансами, какофонией суматохи. Рассевшись на ограждении выключенного фонтана, компания парней хлестала пиво. Он и Она переглянулись, с укоризной качнув головами. Юнцы и так навеселе, а сейчас добавят водки, и их потянет на подвиги. Рядом с фонтаном пустовало открытое кафе можно обосноваться там, на дворе не холодно, взять клюквенный мусс или кофе со сливками — но не рядом же с компанией хулиганья?!
Надсадно скрипели качели. Монотонно крутилась карусель; облупленные фигуры коней, оленей, львов и космических кораблей сливались в мутную толчею. Со стороны «Сюрприза» доносился восторженный визг. Массовик-затейник уговаривал народ прыгать в мешках и ловить зубами монету в миске сметаны. За это обещались плюшевые слоны в ассортименте. Мегафон хрипел, искажая слова, превращал бодрую фальшь массовика в бред похмельного неврастеника.
— Боже, как все осточертело…
— Ara…
В боковой аллейке было тихо. Шум парка отступил, кривляясь издали, почти неслышно. Лишь шаги отдавались гулким эхом в тоннеле: сверху нависли арки облетевших каштанов, по бокам — плотная стена кустов, под ногами — твердая сырость выщербленного асфальта. Аллейка забирала влево, и Он слегка удивился: вроде бы раньше отсюда по кругу выбирались к Динамовской, к остановке трамвая. Впрочем, Он тут сто лет не гулял, мог и ошибиться.
— И здесь эта пакость…
— Да уж…
Пакостью оказался аттракцион: дешевый, расположенный на отшибе. Угловатая халабуда параноидальной расцветки «а 1а марсианец» для любителей бодрых космоопер. Формой же аттракцион более всего напоминал купол космической станции, по которому долго и старательно бил молотом очень злой и очень большой пришелец.
Видимо, «марсианец» оскорбил его эстетические чувства.
Поверх охристых разводов, завитков и вмятин купол «украшали» черно-фиолетовые кляксы с прожилками, образуя сюрреалистический узор. Вход представлял собой разверстую пасть чудища. Над пастью кроваво мерцал единственный глаз. Рядом со входом имелась табличка с надписью. Вверху крупно: «Иллюзион „Кромешный ужас“. Ниже чуть помельче: „Оптимистам вход воспрещен!“ А в самом низу таблички курсивом: „Весь мир — иллюзия. Почувствуй себя реалистом!“
Им навстречу выбежал, мелко семеня, улыбчивый азиат в драном лиловом халате до пят. Он и Она, не сговариваясь, мысленно обозвали азиата сперва «япошкой», а там и просто — «макакой». Неважно, кем он был на самом деле: казахом, бурятом или чистокровным хохлом в гриме. И то, что «макака» облачен не в кимоно, а в халат, не играло никакой роли. Хоть переодень его в тридцать три кимоно с видами Фудзи, макака останется макакой.
— Заходити, заходити! — «Япошка» принялся кланяться на манер болванчика, пыхтя и моргая лживыми заячьими глазками. — Осенно страсная узаса! Осенно! Не пожареете! О! Страсней харакири!
— Зайдем?
Он пожал плечами. Решай, мол, сама.
— Надеемся, там у вас действительно страшно?
— Страсно-страсно! Не сомнивацца! Три гривня, поза-руста. Один чиравек — один гривня. Один прюс один — пору-сяецца всего три гривня! Десиво-десиво!
— Не порусяецца! — возмутился Он, передразнив нахальную «макаку». — Никак не порусяецца! Один плюс один будет два!
А Она подумала, что подлец-зазывала странным образом путает буквы в словах. И акцент у него появляется и исчезает. Точно хохол. В гриме.
Актеришка задрипанного ТЮЗа.
«Япошка» дико обрадовался, словно подслушав Ее мысли:
— Два! Один прюс один — порусяецца всего два! Не три!
Он хохотал басом и для верности тыкал в посетителей пальцем: один, значит, плюс один, и никак
