описывала круг-другой вокруг хрущевской пятиэтажки и поросшего ивами двора.
Сашка не знал, что Захар говорил Янке во время долгих прогулок. Разумеется, какую-то ерунду — сю-сю, пу-сю, Яночка, ты лучше всех, ты самая красивая, и тому подобное. Сашкин язык никогда не повернулся бы сказать такую глупость и банальность; Маленин затаился и стал ждать реванша.
И дождался. К празднику Восьмое марта мальчишки сообща задумали выпустить «альтернативную стенгазету» — с портретами девчонок «как они есть на самом деле». Захар радостно выполнил социальный заказ. На его карикатурах девчонки вышли как в жизни — заносчивые, глупые, безобразно толстые либо костлявые, с длинными языками, полными сплетен. Единственной, кто выглядел более-менее прилично, была, конечно, Янка; беда заключалась в том, что специфически африканские черточки в ее облике ярко выделялись на общем фоне. А Захар, как истинный художник, поддался вдохновению и отобразил их пусть не очень зло, но довольно точно: у Янки на портрете наличествовали вывернутые негритянские губы, нос картошкой, широкие скулы и много косичек на макушке.
Перед тем как вывесить газету на доску объявлений,
Сашка подкрасил лицо Янки Маасы коричневым карандашом.
На следующий день случились шум и разбирательство и даже истерики у некоторых девчонок. Но главное было не это. Маленин навсегда запомнил взгляд Янки, когда она смотрела на свой портрет; оказалось, Захар Кононенко этот взгляд запомнил тоже. И кое-что еще.
— …Она так и сказала, — бормотал Захар, не поднимая глаз от сероватой поверхности пластикового дачного стола. — Она сказала: «Что на словах — вранье. Что на бумаге — правда».
— И что? — жадно спросил Саша. Захар поднял на него измученные глаза:
— И я к ней больше не мог подойти. Хотел… объяснить… Не вышло.
События той весны в школе запомнили надолго. Во-первых, в апреле случилось землетрясение прямо во время уроков — окна все повылетели, и уроки сорвались, но, слава богу, стены устояли.
— У нас была самостоятельная по физике, — сказал Захар. — Помнишь?
— Нет, — честно признался Саша. Захар низко опустил седеющую голову:
— Я… понял, но… понимаешь… Я написал в коридоре… на уголке «Памятки учащимся»… Маленькими буквами… «Бобров — идиот».
— Что-то помню. — Саша сдвинул брови. Бобров из десятого «Б», драчун и хулиган, весной вдруг перестал ходить в школу — говорили, его положили в больницу на обследование. Просачивались слухи, что больница — психиатрическая…
— Понимаешь… Я написал на бумаге, что он идиот, и он стал полным идиотом…
— Он и раньше-то…
— Да нет! Он был придурок, но нормальный… Я тогда не понял. Написал в реферате по географии, что поселок Кузьки — районный центр… А он и стал районным центром! Мне географичка еще сказала, вроде в шутку, что мне повезло — когда я писал, это была грубая ошибка, а потом из-за произвола местных властей вышло, что правда… Вот тогда я стал догадываться. Написал на полях: «Контрольная по математике отменяется» — и ее на другой день отменили. Тогда я…
Захар замолчал. Взял кусок сыра с пластиковой тарелки. Меланхолично надкусил; Саша с досадой подумал, что вот суббота, Лилька не приедет, шашлыки замаринованы, а он сидит под старой грушей и слушает откровения сумасшедшего однокашника.
— Ты думаешь, я сошел с ума? — Захар поднял голову.
— Ну… — Саша поморщился, — вообще-то… Ты на двенадцатичасовую электричку успеешь?
Захар вздохнул:
— Чуть-чуть осталось рассказать… Слушай. Три дня я ходил и думал, чего бы мне написать… Например, что я нашел тысячу рублей. Или что меня позвали играть главную роль в каком-то фильме. Или что мне подарили машину… При этом, заметь, на слово мне резко перестали верить. Когда я из-за бабушки опоздал в школу — ну, бабушка заболела, я бегал в аптеку… Надо мной биологичка только посмеялась. И мать тоже… Говорю — был воспитательный час, а она — не ври, в футбол играл… Вот так. И я уже почти придумал… как тут «самка» по физике, ну, самостоятельная. И я перепутал формулу…
Захар замолчал, глядя на свои руки.
— И случилось землетрясение.
— Не веришь? — безнадежно откликнулся Захар. — Да… я перепутал формулу… по-моему, что-то напортачил с законом всемирного тяготения. И…
Саша вспомнил, что с той самостоятельной Захара увезли на «Скорой». Кононенко потерял сознание.
— …и оно сломалось, — шепотом договорил Захар. — Что-то в ее проклятии… не выдержало. Все- таки закон всемирного тяготения… знаешь… не всякой ведьме под силу.
Саша встал и открыл багажник. Вытащил мангал. Вытащил трехлитровую банку с замаринованными кусочками свинины. Мариновал безо всякого уксуса — майонез, лимон, красное вино.
— Давай жарить, что ли, — сказал сухо. — А то перекиснет.
— Я доскажу, — быстро пробормотал Захар. — Я… с тех пор.-, ну, как я школу окончил, ты помнишь… или нет? Ну, неважно… Я с тех пор боялся брать в руки ручку, карандаш… На доске еще мог писать… а на бумаге — нет. Дали мне справку, что у меня дисграфия или еще что-то… какая-то фигня, короче, что у меня расстройство письма… Не поступить никуда, об институте и речи нет… И стал я поделки резать из липы. Ну, кирпичи клал… В автомастерской три года… Неважно, неважно! — выкрикнул он, видя, что Сашино терпение заканчивается. — Ты знаешь, я… с тех пор время прошло… Немного рисовал… Писать мог — чуть-чуть… Заявление там на работу или просто подписаться… Уже мог! И подбили меня… Плакат им нарисовать. Чтобы рекламщикам не платить… Профессионалам… А тут — просто листовка. Про пылесосы.
— Что? — Саша резко обернулся.
Бывший однокашник смотрел на него тревожно и грустно, как старая собака.
— Я нарисовал пылесос, — тихо сказал Захар, отводя глаза, — и написал… написал: «Пылесос „Никодим“ — позарез необходим».
— Что?!
— Ты знаешь. — Захар втянул голову в плечи. — Потом… вот… такое… и они узнали.
— Кто — «они»?
— У меня под домом дежурят, — продолжал Захар, глядя мимо. — Звонили… обещали миллион долларов… Потом, когда я для них стану рекламу рисовать…
Саша молчал.
— А другие обещали убить. — Захар потер ладони. — За такое убивают… правда?
Саша выпустил мангал, тот улегся на траву, растопырив три коротких ножки.
— Так, — сказал Саша. — А ну выметайся отсюда. Давай чеши, чтобы духу твоего…
Захар покорно поднялся. У калитки остановился, обернулся:
— За деньги спасибо… Только… Это ты ей тогда портрет подрисовал. Я знаю.
— Иди себе!
— Я почему тебе все рассказал… Потому что это ты подрисовал. И она… про тебя сказала тоже. Тогда. В проклятии. Захар Кононенко повернулся и вышел за ворота.
«Врал, подлец. Или крыша поехала. Параноик чертов. Миллион баксов… убить обещали… Кому он сдался, псих?! Блин, я столько шашлыка один не сожру!.. Ладно, пожарю, там видно будет. Как в анекдоте: „Что не съем, то понадкусы-ваю!“
Руки предательски дрожали. Остро пахнущие куски свинины выскальзывали из пальцев.
«Это не от страха, а от лютой ненависти!» — пришел на ум финал другого анекдота. Такие цитаты всегда помогали успокоить нервы. Вот и сейчас: Саша криво, по-волчьи усмехнулся. Нанизал последний шампур. Огляделся в поисках чистой ветоши. На краю раскладного стула, где сидел Захар, обнаружился мятый клочок бумаги. Придавленный камешком, чтоб ветром не унесло. Тайком оставил, зараза…
Впрочем, бумага не граната, а хозяин дачи за бывшим однокашником особо не следил. Записка? А
