кармане окурок и, спотыкаясь на неровных досках настила, с наслаждением закурил. Переход показался Уинтерборну бесконечным, — но вот они взобрались по четырем ступеням и вышли на уже знакомую разрушенную обстрелом улицу. Она лежала тихая и призрачная в слабом сиянии молодого месяца. Саперы сложили в кучу кирки и лопаты и отправились к повару за горячим чаем; чай кипел в большом черном котле и противно отдавал стряпней. Потом все вереницей потянулись мимо офицера, который отмерял каждому порцию рому.
Добравшись до своего жилья, Уинтерборн глотнул чаю, потом скинул башмаки, завернулся в одеяло и допил чай. Наконец-то ему стало немного теплее. Он был зол на себя: почему его так вымотала эта легкая ночь на легком участке фронта? Что сказали бы Элизабет и Фанни, если бы увидели, какую животную радость ему доставляет чай с ромом. Фанни? Элизабет? Они были теперь очень, очень далеки от него; не так далеки, как все другие, кого он знал прежде и кто отошел от него в даль нескольких световых лет, но все же очень далеки. «Элизабет» и «Фанни» — теперь это были воспоминания да подписи под сочувственными, но несколько отчужденными письмами. Глаза у него слипались, и очень скоро он уснул, вспоминая характерное «взз… взз…» свистящей над головой пулеметной очереди. Он не слышал грохота, когда две гаубицы за домом дали на рассвете добрую дюжину залпов.
6
Если не считать разговора с лейтенантом Эвансом, Уинтерборн следующие восемь или десять ночей провел в точности так же, как эту. Когда смеркалось, саперы шли на передовую; работали под огнем; дрожали от холода; потом возвращались в тыл, спали, пытались кое-как почиститься и умыться, и вновь строились и шли на работу. Раза четыре-пять по дороге на передовую встречали в окопах носилки с убитыми. Поистине, на Западном фронте все оставалось без перемен.
Это однообразие уже начинало становиться таким же нестерпимым, как муштра в учебном лагере и бесконечные окрики старшины: «Тихо, вы, там! Порядок в строю!» — им дали ночь отдохнуть и перевели в дневную смену. Но это оказалось еще утомительней. Строились с рассветом и работали в Ходе Хинтона, примерно в двухстах ярдах от передовой. Надо было разбивать промерзлую глину, — а она не податливей мрамора, извлекать из нее старые, негодные доски настила, копать канавы для стока почвенных вод и настилать новые доски. В теплую погоду с этой работой за полчаса можно управиться вдвоем, но в такой мороз у четверых саперов на нее уходил целый день. Однажды, когда Уинтерборн, не щадя себя, силился разбить твердую, как мрамор, глину, в окопах появился генерал-лейтенант.
— Ну-с, чем вы тут заняты, мой друг?
— Меняем настил, сэр, — отвечал Уинтерборн, проворно приставив кирку к ноге и вытягиваясь по стойке «смирно» — пятки вместе, носки врозь под углом в сорок пять градусов.
— Что ж, продолжайте, мой друг, продолжайте.
Vive l'empereur!277
Но были и кое-какие развлечения. Взять хотя бы крыс. На первых порах Уинтерборн, поглощенный другими сторонами своего нового существования, почти не замечал их. А они днем старались не попадаться на глаза. Но однажды под вечер, на закате, в час, когда саперы возвращались по Ходу Хинтона, в пути случилась заминка. Уинтерборн оказался на скрещении хода с второй линией окопов. Перед ним были одетые мешками с песком траверсы, там и тут поврежденные вражеским огнем; мешки громоздились и на бруствере. Немцы со своей передовой пускали какие-то странные сигнальные ракеты, и он устало, с недоумением, гадал, что бы это значило, как вдруг огромная крыса прошмыгнула, вернее, нахально прошлась у самого его лица. Тут он заметил, что в щелях между мешками снуют легионы крыс, да таких огромных и жирных, каких он еще не видывал. Они кишели на бруствере и тыльном траверсе по всему окопу, насколько видно было в сумерках. До чего откормленные крысы! Его передернуло, когда он сообразил, чем они, должно быть, питаются.
Очень скоро он освоился с нечастым и почти безобидным погромыхиваньем вражеских пушек, с винтовочными выстрелами и пулеметными очередями. В его роте ни убитых, ни раненых не было, и ему стало казаться, что опасности войны всегда почему-то преувеличивали, а вот связанные с нею физические неудобства, скука и однообразие куда мучительнее, чем принято думать. Из-за жестоких холодов ему никак не удавалось избавиться от сильной простуды, которую он подхватил еще в Кале, и в придачу он застудил печень. Та же хворь одолевала добрую половину роты — и новичков и ветеранов; и все поголовно страдали поносом, тоже вызванным простудой. Итак, еще одно развлечение: приходилось поминутно бегать в уборную. На передовой уборные были самые примитивные: несколько ящиков из-под солдатских сухарей да ведра; почти ко всем немцы отлично пристрелялись, и пуля могла срезать всякого, кто вздумал бы некстати выпрямиться. Если у вас хватало сообразительности, вы ждали, пока не просвистит пуля, и затем преспокойно выходили; изредка кто-нибудь забывал об этой простейшей предосторожности и, случалось, платился жизнью. Уборная саперов, находившаяся позади их жилья, была сооружением посолиднее, на шесть мест (не разделенных на кабинки), устроена над глубоким рвом и обнесена столбами, а от столба к столбу натянута дерюга. Один столб разбило снарядом, и в дерюге было множество прорех от осколков. Здесь Уинтерборн вынужден был проводить гораздо больше свободного времени, чем хотелось бы в такой холод. Однажды он застал здесь одного артиллериста. Тот внимательно разглядывал свою серую фланелевую рубашку, тело его сплошь усыпали мелкие красные точки. Какая-нибудь мерзкая кожная болезнь, — подумал Уинтерборн и занялся собственными, неотложными делами.
— Ужасный холод, — заметил он.
— Сволочной холодище, — подтвердил артиллерист, все так же озабоченно выискивая что-то на своей рубахе.
— Неприятная у тебя сыпь.
— Вши, черт бы их побрал. Весь дом завшивел, деваться от них некуда.
Вши? Дом завшивел? Ну конечно же, артиллериста одолели вши. Он весь искусан и расчесался до крови. Уинтерборну стало не по себе. Что может быть гнуснее паразитов.
— Где ты их подцепил? И разве нельзя от них избавиться?
— Где подцепил? Там же, где и все. А у тебя их нет, что ли? И от них не избавишься. После душа белье выдают тоже вшивое. И в домах всюду вши, и в блиндажах; а уж коли они есть, от них не уйдешь.
После этой встречи в жизни Уинтерборна появилась новая забота: как можно дольше уберечься от вшей. Но прошел какой-нибудь месяц, и он тоже примирился с вошью — неизбежным спутником войны.
Как многие новобранцы, на фронте он первое время ничуть не робел, напротив, был даже дерзок. Когда вблизи окопа разрывался снаряд, он высовывал голову, чтобы поглядеть, и с любопытством прислушивался к свисту пулеметной очереди. Люди более опытные отчитывали его:
— Не выскакивай ты, когда бош бьет шрапнелью. Успеешь налюбоваться. И нечего каждый раз башку высовывать. Твоей-то башки не жалко, черт с тобой, да ведь если бош тебя приметит, нам всем несдобровать.
Уинтерборн в своем высокомерии решил, что они просто трусы. Притом они так поспешно и низко кланялись каждому снаряду. А ведь очень многие снаряды разрывались, не причиняя никакого вреда, — его даже удивляло, что от них так мало толку. Однажды к вечеру немцы стали обстреливать Ход Хинтона шрапнелью — пачками по четыре. Саперы, опасливо прислушиваясь, продолжали делать свое дело. Уинтерборн чуть высунулся над краем окопа и смотрел, как рвутся снаряды — трах, трах, трах, трах! Осколки пели, как струны. Вдруг раздалось особенно громкое взз… жжик! — и большой кусок металла просвистал у его виска и вонзился в твердую меловую стену окопа. Больше удивленный, чем испуганный, Уинтерборн спрыгнул вниз и киркой выковырял его. Это оказалась медная головка шрапнели, она была еще горячая. Держа ее на ладони, Уинтерборн с любопытством разглядывал немецкую надпись. Солдаты насмешливо и дружелюбно поругивали его. А ему все казалось, что они преувеличивают опасность —
