В минуту затишья наверху послышался странный шум — сначала как будто застучали колеса, потом словно позвали на помощь. Никто не пошевельнулся. Снова крик о помощи.
— Кто пойдет? — спросил капрал.
— Черта с два, — отозвался кто-то. — С меня хватит.
Уинтерборн и Хендерсон через силу поднялись. После погреба, где горела свеча, ночь казалась еще черней. Они едва разглядели среди обломков какой-то темный ком. И опять голос:
— Помогите! Ради бога, помогите!
Снарядом разбило орудийный передок. Раненые лошади немного проволокли его и свалились у входа в погреб. У одного ездового ноги были оторваны по колени. Он еще дышал, но ясно было, что минуты его сочтены. Не трогая его, Уинтерборн и Хендерсон подняли второго и перенесли его в погреб. Большим осколком снаряда ему раздробило правое колено. Он был в сознании, но очень слаб. Достали его индивидуальный пакет, залили рану йодом. От жгучей боли раненый страшно побледнел и едва не потерял сознание. Уинтерборн заметил, что руки и одежда у него в крови.
Теперь надо было как-то доставить раненого на перевязочный пункт. Капрал и четверо солдат наотрез отказались выйти из погреба. Снаряды рвались непрестанно. Ощупью в темноте Уинтерборн двинулся на поиски санитара с носилками. Перед самым жилищем санитаров он споткнулся, свалился в глубокую воронку, и тотчас рядом оглушительно грохнул тяжелый снаряд. Не упади Уинтерборн, его разорвало бы в клочья. Задыхаясь и дрожа, он кое-как вылез из воронки и почти скатился по ступенькам. В погребе горела свеча, он увидел испуганные лица. Объяснил, что случилось. Санитар вскочил, схватил носилки и сумку, и они пошли. Уинтерборну казалось, что каждый падающий поблизости снаряд рвет его тело на куски. Контуженный, издерганный этими бесконечными разрывами, он был оглушен, мысли его мешались. Добравшись до погреба, он как сноп повалился на свое место и словно оцепенел. Санитар перевязал раненого, потом поглядел на Уинтерборна, пощупал ему пульс, дал глотнуть рому и велел лежать и не двигаться. Уинтерборн заспорил: сейчас он поможет отнести раненого! — и пытался встать. Санитар насильно уложил его.
— Лежи смирно, друг, хватит с тебя на сегодня.
11
Бои на их участке фронта сошли на нет, остались нескончаемые артиллерийские дуэли, бомбардировка химическими снарядами, ожесточенные атаки и контратаки местного значения. Сражение вновь разгоралось южнее, там опять и опять гремела канонада. Остатки саперной роты вернулись к своей обычной работе. В одном отношении минувшие бои оказались им выгодны: немцев оттеснили с отвала и с большей части высоты 91. Яростными контратаками немцы вернули почти все свои позиции на высоте 91, но вновь завладеть огромным шлаковым отвалом им так и не удалось. Это было уже невозможно: они слишком далеко отступили на южном участке. Наконец-то клин, где работали саперы, стал менее опасен, они уже не были вечно на глазах у противника, под фланговым огнем его пулеметов.
Им дали день на отдых, а потом поручили пустяковую работенку — проложить новую дорогу от прежней передовой через «ничью землю» до южного края высоты 91. Они оказались вне поля зрения вражеских наблюдателей, и немецкие аэропланы обнаружили их только через два дня — эти два дня прошли почти спокойно. После этого им, разумеется, дали жару.
Пока они убирали старые проволочные заграждения, им то и дело попадались страшные находки; с любопытством разглядывали они примитивные ручные гранаты и другое оружие девятьсот четырнадцатого — пятнадцатого годов, — немало его ржавело вокруг. Уинтерборн увлекся прокладкой дороги и работал с таким пылом, что Эванс только диву давался: ведь до сих пор его вестовой занимался саперным делом без малейшего интереса.
— Не понимаю, Уинтерборн, что это вы столько страсти вкладываете в эту дурацкую дорогу. Кажется, такой нудной работы у нас еще не бывало.
— Да ведь это очень понятно, сэр. Сейчас мы строим, а не разрушаем. Снимаем проволочные заграждения, а не ставим новые. Засыпаем воронки, а не оскверняем землю.
Слова «оскверняем землю» заставили Эванса нахмуриться. Они показались ему напыщенными, притом он, хоть и был туповат, чувствовал, что Уинтерборн молчаливо, но твердо, всем своим существом осуждает войну, — и негодовал. Сам он относился к войне с каким-то суеверным благоговением. Он верил в империю; символ империи — король-император; а король — бедняга! — всегда вынужден наряжаться адмиралом, либо фельдмаршалом, либо еще каким-нибудь высшим чином. А посему все армейское и флотское обретает некую таинственную значительность; но ведь армия и флот предназначены для войны, а отсюда следует, что войну надлежит чтить наравне с империей. Не раз Эванс неуклюже пытался вызвать Уинтерборна на откровенность: пусть бы высказал вслух свои еретические взгляды! Но, разумеется, Уинтерборн тотчас разгадывал его нехитрые подходы и избегал ловушек.
— Похоже, что вы — республиканец, — сказал он как-то Уинтерборну, когда тот бездумно напевал себе под нос марсельезу. — А я не верю ни в какие республики. Подумайте, президенты с самого утра щеголяют в смокинге!
Уинтерборн чуть не расхохотался, — немалого труда стоило ему сдержаться. Он заявил, что вовсе он никакой не приверженец республики, и с комической серьезностью признал: да, безусловно, Эванс подметил существенный изъян республиканского строя.
Но недолго радовался он прокладке новой дороги. На второй день работ, к вечеру, он увидел, как батарея легкой артиллерии пересекла бывшую «ничью землю» по проложенной ими дороге и двинулась дальше, по рытвинам и воронкам, на новые позиции. Итак, даже эти крохи созидательного труда вели лишь к дальнейшему разрушению.
Снова стали работать ночами, и Уинтерборн отличился: взялся извлечь из земли неразорвавшийся снаряд, к которому остальные саперы и притронуться не хотели, боясь, что он взорвется. Все припали к земле, пока Уинтерборн изо всех сил дергал и тянул снаряд, а Эванс, стоя рядом, уговаривал его быть поосторожнее. И вдруг Уинтерборн отчаянно расхохотался и, в ответ на расспросы Эванса, насилу выговорил, что под руками у него, оказывается, никакой не снаряд, а просто обрубок дерева, засунутый в железное кольцо. Саперы смущенно вернулись к работе. В награду за храбрость Уинтерборну разрешено было присоединиться к партии саперов, извлекавшей настоящие невзорвавшиеся снаряды из шоссе, которое теперь, когда немцы отступили, уже не было недосягаемым. Снаряды приподнимали рычагами и вытаскивали очень бережно, так как, долго пролежав в земле, они теперь могли легко взорваться от малейшей неосторожности. Уинтерборн от души порадовался, когда с этой милой работенкой покончили.
Ночные обстрелы химическими снарядами становились все ожесточенней, иной раз Уинтерборн по двенадцать часов в сутки не снимал противогаза. Люди так часто пользовались противогазами, что пришлось выдать им новые фильтры.
Эванс временно принял командование, у него не было помощников, кроме Томпсона, и саперов в строю оставалось всего человек сорок, а потому работали теперь в одну смену, которой Эванс и Томпсон командовали по очереди. Вся связь между ротой и штабом батальона лежала на ротном вестовом — Уинтерборне. Зато Эванс в те ночи, когда не дежурил, всегда разрешал ему отдохнуть. Уинтерборн был бесконечно благодарен за эти ночи, свободные от работы. Кашлять он начал еще зимой, к этому прибавилась, вероятно, какая-то инфекция, занесенная вшами, и теперь его одолевало что-то вроде перемежающейся лихорадки. Каждую третью ночь он то обливался потом, то трясся в ознобе. И куда приятней было лежать, хотя бы и в сыром погребе, чем тащиться на работу, когда тебя лихорадит и ноги подкашиваются от слабости.
…Он крепко спал в погребе, не слыша рвущихся снаружи химических снарядов, как вдруг его разбудил Хендерсон — второй уцелевший вестовой: он споткнулся в темноте и едва не свалился с лестницы. Уинтерборн зажег свечу. Хендерсон только что снял противогаз, волосы у него были
