не из Абакана везли.
— А не из Минусинска?
— Откуда-то издалека. Там он все торговался, вышибал у снабженцев бут и не преуспел. Месяц или больше он должен был ждать. А там снег — и привет дороге. Он и велел сыпать гравий. Вон его сколько рядом. Нам-то что бут, что гравий. Сыпали. А сверху попросил булыжнику положить. Нашли, положили. А месяца через два пригнали бут, а он его тихо велел у Трола свалить, чтобы никто не знал.
— Зачем это ему все надо было? — расстроился Терехов.
— Испольнов знает. Ведь дорого яичко к…
— А в бумагах все в лучшем виде.
— А что же он, ребенок, что ли, пионер? Он и нам как-то работы приписал, мы денег больше получили и им довольны были.
— И молчали?
— А чего же нам, кричать?
— И ты молчал?
— А чего же я, прокурор, что ли, или депутат, или уполномоченный? Я тогда брюки купил.
— Зачем это ему все надо было?
Терехов встал.
— Пошли.
— Куда?
— К Испольнову.
— Он спит.
— Разбудим.
— Давай хоть чай допьем, — расстроился Чеглинцев.
— Вставай, и пошли.
— Допью и пойду. — Чеглинцев стал хмур и горячую воду тянул сердито, обжигался и вроде бы не обращал внимания на то, как Терехов топтался у двери.
— Ну пойдем, пойдем, — сказал Терехов.
— Вот тебе и хваленое русское гостеприимство, — проворчал Чеглинцев и налил себе еще стакан.
Терехов мотнул головой и вышел, и недолго слышны были его сапоги, а потом стукнула дверь, и Чеглинцев вздохнул и представил, как они там поговорят. Он был обижен на Терехова, потому что того больше волновало не его, Чеглинцева, возвращение, а темная история сейбинского моста. «Ничего, значит, для него переживания простого человека не стоят, — думал Чеглинцев и совал суповую ложку в банку с вареньем, — ну и пусть один у Испольнова все выспросит…» Но, думая так, Чеглинцев понимал, что с Тереховым он не пошел вовсе не из-за обиды на него, а из-за того, что побаивался разговора с Испольновым. Добросовестно выпил Чеглинцев три стакана чая и только тогда встал. «Ну ладно, — зевнул он, — пойду». Он поглядел на пыхтевшую печку, не наделала бы она пожара, и дунул на свечу. По коридору Чеглинцев шел тихо, хотелось ему, чтобы Терехов с Испольновым уже обо всем выговорились и даже бы Терехов сказал о его, Чеглинцева, решении.
Терехов стоял у кровати Испольнова, а тот сидел на одеяле, и ноги его в носках висели над плетеным ковриком.
— Привет, — сказал Чеглинцев.
— Ты чего там наболтал! — почти крикнул ему Васька.
— А чего я наболтал? — заробел Чеглинцев.
— Он ничего не хочет говорить, — повернулся Терехов.
— Нет, ты скажи, чего ты наболтал! — повторил грозно Испольнов.
— Ты не ори! — рассердился Чеглинцев. — Все, как было, так и рассказал.
Еще секунду назад у него было такое чувство, что на самом деле он зря проболтался и, может быть, это было даже предательством, и он боялся глядеть в глаза Испольнову, но теперь Васька разозлил его, и Чеглинцев стоял красный и готовый полезть в драку.
— Вот и отлично, — сказал Испольнов, — он тебе все объяснил, как было, а я помолчу.
И он завалился на кровать лицом к стене.
— Ну как хочешь, — сказал Терехов, — как хочешь.
Он был расстроенный и усталый и уходил из комнаты опустив голову и ссутулившись. «Гордый, гад!» — подумал в спину ему Чеглинцев.
— Что ж, — сказал самому себе Чеглинцев, — когда-то надо и поспать.
И он разделся, нырнул под одеяло и пропел для бодрости, оборачиваясь при этом в сторону испольновской немой кровати:
— Веселая старушка разделит наш баланс, и мы для жизни новой имеем лишний шанс.
— Чего ты ему там натрепал! — взвился Испольнов.
— Ты мне не груби! — сказал Чеглинцев назидательно. — Ты уважай во мне человека. Что натрепал, то натрепал. Он меня спросил, а я ему правду выложил.
— Ну и дурак, — вздохнул Испольнов, помолчав. — Сами пусть грызут друг другу горло.
Он поворочался и затих.
— Да, кстати, — начал Чеглинцев, стараясь говорить небрежно, — я ведь решил остаться. Да. Терехов мне уже все бумаги оформил. И премию выдал. Это я так, к сведению.
16
Утро было опять серое.
Серое, как вчера, как позавчера, как сто дней подряд, как сто лет подряд, как сто веков подряд, серое, каким оно будет всегда.
Дежурные рассказали Терехову, что с мостом все в порядке, что вообще все в порядке, никаких происшествий не случилось, вот только дождь на рассвете отдыхал полчаса.
— Надо же, — удивился Терехов. — Разве он вообще может не капать?
Столовая уже дымила, и тянулся к ней сонный народ. Терехов не решился сразу шагнуть на ее крыльцо, а стоял рядом на досках, вмявшихся в пластилиновую землю, курил и кивал всем и словно бы пересчитывал бойцов своего отряда да отмечал про себя, какое у кого самочувствие. Встали с ним рядом молчаливые парни и тоже курили. От низких намокших домов карабкался вверх, спотыкаясь, дым, и от вида его становилось теплее.
— Дров-то нет, — сказал Уфимцев.
— Разве нет? — спросил Терехов.
— Вон-вон, — заторопился Островский, — сколько елок-палок вокруг растет.
— Да, — кивнул Терехов, — надо будет сегодня дров заготовить. Чтобы надолго… на островную жизнь…
— Слушай, дрова — это ерунда! — сказал Рудик Островский. — Думаешь, я тебе вчера о свадьбе в шутку говорил? Вовсе нет. Я убежденно! Знаешь, как интересно будет. На острове, в наводнение, в штормовую погоду и вдруг свадьба. Вся Сейба празднует… «Нас венчали не в церкви…» А?..
— Пожалуйста, — сказал Терехов, — устраивайте, что хотите.
— Погоди, погоди, чего ты раздражаешься… Это же на самом деле здорово будет! А, ребята? На всю жизнь…
— Ну и хорошо. И устраивайте. Если они этого хотят.
— Терехов, ну чего ты ворчишь! Они этого хотят!
— Скучно после вчерашнего стало, — подумал вслух Терехов, — не хватает чего-то…
— Тумаркинской трубы?
— Слушай, Терехов… — взмолился Островский.
— Я уже сказал. Решайте сами. У нас какое руководство? Коллегиальное или какое?