открытый спектакль в Зале Павловой, где Блок под чужим именем и во фраке с чужого плеча неудачно играл молодящегося старика, и ухаживанье за юными актрисами, среди которых нашлась какая-то «дева черноокая», попавшая даже в стихи, и другие «минутные страсти», и затянувшиеся встречи с К.М.С.
Молодость брала свое. Потом, по прошествии многих лет, оглянувшись назад, Блок увидел себя со стороны: «Я был франт, говорил изрядные пошлости» (в другом случае: «Пошлый и франтящий молодой человек»), не прочь был «парнисто поухаживать». Любил «прогарцевать по убогой деревне на красивой лошади; любил спросить дорогу, которую знал и без того, у бедного мужика, чтобы «пофорсить», или у смазливой бабенки, чтобы нам блеснуть друг другу мимолетно белыми зубами, чтобы екнуло в груди так себе, ни от чего, кроме как от молодости, от сырого тумана, от ее смуглого взгляда, от моей стянутой талии».
И вдруг стало совершенно ясно, что выразить все, что ложилось в душу, можно только стихами.
Предоставим слово тому, кто одним из первых узнал эти стихи и с кем в дальнейшем сложились очень трудные отношения – уже упомянутому Сергею Соловьеву: «Театр, флирт и стихи… Уже его поэтическое призвание вполне обнаружилось. Во всем подражал Фету, идей еще не было, но пел. Писал стереотипные стихи о соловьях и розах, воспевал Офелию, но уже что-то мощное и чарующее подымалось в его напевах».
Как объяснить пробуждение поэта? Сия тайна велика есть. Вдруг, в один обыкновенный день, человеком овладевает необоримая потребность сказать о своих чувствах мерной речью с рифмами. В подавляющем большинстве случаев этим все и кончается. В редчайших – из смутного, безотчетного беспокойства, «чудесной внутренней тревоги», из наплывающих звуковых волн и набегающих ритмов рождается
Настоящий поэт начинается, как только в нем
… Жаркий летний день, широкие поля, шелест колосьев, далекая песня жниц. Туман, стелющийся над рекой и над лугами. Багровая луна, встающая из-за леса, пастушьи костры, огоньки деревень. Родная земля, «где под каждою былинкой жизнь кипит».
«Пропадая на целые дни – до заката, он очерчивает все большие и большие круги вокруг родной усадьбы. Все новые долины, болота и рощи, за болотами опять холмы, и со всех холмов, то в большем, то в меньшем удалении – высокая ель на гумне и шатер серебристого тополя над домом… Долго он объезжал окрестные холмы и поля, и уже давно его внимание было привлечено зубчатой полосой леса на гребне холма на горизонте… Он минует деревню и подъезжает к лесу, едет шагом мимо него; вдруг – дорожка в лесу, он сворачивает, заставляет лошадь перепрыгнуть через канаву, за сыростью и мраком виден новый просвет, он выезжает на поляну, перед ним открывается новая необъятная незнакомая даль, а сбоку – фруктовый сад. Розовая девушка, лепестки яблони…»
Переведем эту позднюю, уже предсмертную (июль 1921 года) поэтическую прозу на язык фактов.
РОЗОВАЯ ДЕВУШКА
В менделеевском Боблове был совсем другой уклад жизни, нежели в бекетовском Шахматове. Там – безлюдье, тишина, сонное оцепенение, жаждавшая уединения бабушка, парализованный дед. Здесь – детский шум и всяческие затеи, родственники и гости, гувернантка, репетитор и – вне всего этого, но и над всем этим – крутой нрав и непреклонная воля Менделеева.
Саваоф – таким он с первого взгляда показался Андрею Белому, увидевшему его в Боблове. И в самом деле, было в нем нечто от Саваофа или от микеланджеловского Моисея. Не слишком высокого роста, сутуловатый, он казался большим, даже громадным («громадным и красивым», как выразился Блок), с нечесаной гривой седых волос, достигавшей плеч, с перекатами громкого голоса, переходившими подчас в львиный рык.
«Раскаты грома на небесах – разразилась гроза. Раскаты грома внизу, в коридоре: «Закрывайте окна! Закрывайте ставни! Mademoiselle, o sont les enfants?» – «Ils sont l , ils sont l , professeur!» Так, громовержцем, в грохоте и свисте бури, пусть станет первый образ отца, – писала Любовь Дмитриевна Менделеева. – Такой «божией грозой» царил он в доме, и нежная его забота о детях громыхала, подобно раскатам грома и оглушительной барабанной дроби летнего ливня по железным крышам наших нескольких крытых террас».
Дом был построен на славу – на самой вершине Бобловской горы – по собственному менделеевскому проекту. Первый, каменный, этаж был сложен особенно прочно – во избежание сотрясений при лабораторных опытах, которыми Менделеев занимался и в деревне. Тут же, в комнате с толстыми стенами и тяжелыми сводами, помещался он сам: узкая железная кровать, книжные полки и куча яблок на полу. Наверху просторно расположилась его вторая семья – жена Анна Ивановна и четверо детей – Люба, Ваня и близнецы Маруся и Вася.
Менделеев был всемирно знаменит, не допущен в Академию наук, вытеснен из университета, посажен в Главную Палату Мер и Весов, поражал всех, кто с ним сталкивался, блеском научного гения, государственным складом ума, необъятностью интересов, неукротимой энергией и причудами сложного и довольно тяжелого характера.
Химия и физика, гидродинамика и технология, разведки нефти и угля, бездымный порох и маслобойное дело, мука, крахмал, вазелин и винокурение, производство стекла и техника земледелия, освоение пути через Северный полюс и полет в одиночку на воздушном шаре для наблюдения солнечного затмения, таможенный тариф и разоблачение спиритизма, реформа фабрично-заводской промышленности и народного просвещения, великолепное презрение к чинам, званиям и наградам, равное обращение и с министром и с мужиком, мгновенная вспыльчивость и быстрая отходчивость, увлечение русской живописью и бульварными романами с кражами и убийствами, шахматы, неизменная толстейшая папироса собственной закрутки и столь же неизменный крепчайший чай свежей заварки – это все Менделеев.
Вспыльчивый крикун и упрямец, он нелегко сходился с людьми. Но с Андреем Николаевичем Бекетовым, при всей разности их темпераментов и повадок, его связывала настоящая дружба. В трудное для него время, когда он разводился с первой женой и заводил новую семью, Бекетовы очень поддержали его.
В свое время он был частым гостем в бекетовском доме в Петербурге, а летом приезжал в Шахматове, привозя под сиденьем тележки для Елизаветы Григорьевны бесчисленные томики «Рокамболя»
