Солдаты покорно поднялись.
— Лучше помогите мне добраться до сломанной повозки, которую мы оставили на дороге.
Внезапно какая-то мысль пришла ему в голову.
— Кстати, где еврей?
— Здесь, гражданин, — ответил Дега. — Я заткнул ему рот и связал ноги, как вы распорядились.
Невдалеке послышался жалобный стон. Шовлен последовал за секретарем к противоположной стене хижины, где со связанными ногами и ртом лежал несчастный сын Израиля.
Освещенное луной, его лицо помертвело от ужаса, казавшиеся стеклянными глаза были широко открыты; он весь дрожал, как в лихорадке; с бескровных губ срывались стоны. Веревка, ранее связывавшая его плечи и руки, лежала рядом, свернутая в кольцо, но еврей, очевидно, даже не замечал этого, ибо не делал никаких попыток сдвинуться с места, куда его поместил Дега, подобно испуганному цыпленку, чьи движения парализованы линией, проведенной мелом на столе.
— Тащите сюда этого жалкого труса, — приказал Шовлен.
Переполненный лютой злобой и не имея причин излить ее на солдат, которые в точности следовали его указаниям, Шовлен чувствовал, что сын презираемого народа отлично подойдет для этой цели. С нескрываемым отвращением он смотрел на испуганного и продолжавшего стонать еврея, которого притащили солдаты, не делая ни шага ему навстречу.
— Полагаю, — с сарказмом заговорил Шовлен, — что у тебя, как и у всякого еврея, хорошая память на сделки? Отвечай! — рявкнул он, так как дрожащие губы несчастного, казалось, были не в состоянии произнести ни слова.
— Да, ваша честь, — запинаясь, произнес старик.
— Следовательно, ты должен помнить, о чем мы с тобой договаривались в Кале, когда ты взялся нагнать Рейбена Гольдштейна, его клячу и моего друга — высокого иностранца, не так ли?
— Н-но, в-ваша ч-честь…
— Никаких «но»! Помнишь или нет?
— Д-да, ваша честь!..
— Так в чем заключалась сделка?
Последовало мертвое молчание. Несчастный кидал взгляды на скалы, луну, бесстрастные лица солдат, даже на бедную женщину, но не произносил ни слова.
— Ты будешь говорить? — грозно прогремел Шовлен.
Бедняга пытался, но у него ничего не получалось. Несомненно, он понимал, что от стоящего перед ним человека ему не приходится ожидать снисхождения.
— Ваша честь… — умоляюще начал еврей.
— Так как ужас, по-видимому, парализовал твой язык, — ядовито заметил Шовлен, — мне придется освежить твою память. Мы условились, что если нам удастся догнать моего друга, высокого англичанина, прежде чем он доберется до этого места, то ты получишь десять золотых.
С дрожащих губ еврея вновь сорвался стон.
— Но, — медленно добавил Шовлен, — если ты не выполнишь своего обещания, то тебя поколотят так, что ты навсегда отучишься лгать.
— Я не лгал, ваша честь! Клянусь Авраамом…
— Знаю-знаю, и всеми прочими патриархами. К несчастью, согласно твоей вере, они все еще в ином мире и не могут помочь тебе выпутаться из неприятного положения. Итак, ты нарушил свои условия сделки, но я готов соблюдать свои до конца. Эй! — добавил он, обращаясь к солдатам. — Пройдитесь-ка пряжками ваших ремней по спине этого проклятого еврея!
Когда солдаты послушно стали снимать пояса, еврей издал вопль, который должен был бы призвать всех патриархов из царства теней и позволить им защитить своего потомка от жестокости французского чиновника.
— Думаю, что я могу положиться на вас, граждане солдаты, — злобно усмехнулся Шовлен. — Пускай этот старый лжец получит такую порку, какой никогда не получал. Но не убивайте его, — добавил он сухо.
— Так точно, гражданин, — ответили солдаты, невозмутимые, как обычно.
Шовлен не стал наблюдать за выполнением приказа, зная, что может доверять солдатам в подобных поручениях.
— Когда этот жалкий трус получит заслуженное наказание, — обратился он к Дега, — пусть солдаты проводят нас к повозке, и кто-нибудь из них отвезет нас в Кале. Еврей и женщина могут позаботиться друг о друге, пока мы пришлем кого-нибудь за ними утром. В своем теперешнем состоянии им далеко не уйти, так что можно о них не беспокоиться.
Шовлена не покидала надежда. Он знал, что его люди также надеются на обещанное им вознаграждение. Загадочный и дерзкий Алый Пимпернель, по следу которого идут тридцать солдат, едва ли сможет ускользнуть вторично.
Но Шовлен не испытывал прежней уверенности: коварному англичанину уже удалось поставить его в тупик, превратив с помощью вмешательства женщины и тупости его собственных солдат козырные карты на его руках в проигрышные. Если бы Маргерит не закричала, если бы солдаты обладали хотя бы каплей разума, если бы… «Если бы» получалось очень много, поэтому Шовлен прекратил их подсчитывать, разом предав анафеме тридцать с лишним человек. Поэтичная природа, яркая луна, отливающее серебром море наводили на мысли о мире и покое, а Шовлен тем временем проклинал природу, мужчин, женщин, а более всего ненавистного длинноногого англичанина.
Раздававшиеся позади вопли еврея, подвергавшегося наказанию, проливали бальзам на его душу, переполненную мстительной злобой. Он улыбался, испытывая облегчение при мысли о том, что, по крайней мере, еще одно человеческое существо имеет основания сетовать на своих собратьев.
Обернувшись, Шовлен бросил взгляд на пустынный участок побережья, где стояла деревянная хижина, теперь купающаяся в лунном свете, явившаяся сценой величайшего поражения, которое когда- либо приходилось испытать члену Комитета общественной безопасности.
У скалы, на твердом каменном ложе, лежала неподвижная фигура Маргерит Блейкни, а несколькими шагами в стороне несчастный еврей получал по своей широкой спине удары жестких кожаных поясов, наносимые сильными руками двух солдат республики. Вопли Беньямина Розенбаума были способны поднять мертвецов из могил. Во всяком случае, они разбудили чаек, с интересом взиравших на деяния венцов творения.
— Хватит с него, — распорядился Шовлен, когда стоны начали слабеть, как будто бедняга вот-вот потеряет сознание. — Нам незачем его убивать.
Солдаты послушно надели пояса, а один их них злобно пнул еврея в бок.
— Оставьте его здесь, — распорядился Шовлен, — и быстро идите к повозке. Я следую за вами.
Он подошел к лежащей Маргерит и посмотрел на нее. Она, очевидно, пришла в себя и делала слабые усилия подняться. Ее большие голубые глаза с ужасом смотрели на залитый лунным светом пейзаж, со страхом задержались на еврее, чьи вопли привели ее в чувство, и, наконец, устремились на Шовлена в его аккуратном темном костюме, который в течение последних беспокойных часов даже не был измят. Он саркастически улыбался, а в его светло-голубых глазах, остановившихся на лице Маргерит, застыла злоба.
Наклонившись, Шовлен с насмешливой галантностью поднес к губам ледяную руку Маргерит, наполнив ее ощущением неописуемого отвращения.
— Должен выразить сожаление, дорогая мадам, — заговорил он с безупречной вежливостью, — что обстоятельства, против которых я бессилен, вынуждают меня оставить вас здесь. Но меня утешает мысль, что я не покидаю вас беззащитной. Несомненно, наш друг Беньямин, несмотря на испытанные им небольшие неприятности, послужит вам надежным покровителем. На рассвете я пришлю за вами эскорт, а до тех пор, полагаю, вы найдете в лице Беньямина преданного, хотя и несколько медлительного слугу.
У Маргерит хватило сил только на то, чтобы отвернуться. Ее сердце мучительно сжалось. Вместе с сознанием к ней вернулась страшная тревога. Что с Перси? Что с Арманом?
Молодая женщина не знала, что произошло после того, как она услышала веселое пение «Боже,
