И вспомнила, как раз бабок-то он и не заплатил ей ни одной копейки...
Она чуть не взбесилась: да на хрен мне твой папа, такой же, небось, придурок, как и сынуля, – гони бабки и разбежимся, чего ты жмешься, у тебя же полный лопатник зелени?..
И тут до нее окончательно дошло, что вовсе он и не жмется, а просто
Но и она до того, чтобы впрямую попросить, не унизится тоже
А значит...
А значит не хрен тут рассиживаться, надо вставать и валить, на одном каблуке ковылять на Зверинскую. И чтоб она еще раз подошла к какому-то комсомольцу хоть на пушечный выстрел...
– Ладно, все. Мне пора.
Она резко поднялась, натянула туфли, одну целую, другую изуродованную, и захромала к железной двери.
– Подожди, что случилось?
У него даже рот приоткрылся, в нордических стальных глазах забрезжило изумление – и ни проблеска мысли, что человеку НУЖНО ДАТЬ ДЕНЕГ!..
– Ничего. Пора.
– Но куда же ты пойдешь на одном каблуке?.. Постой, я вызову такси!
– Как-нибудь доковыляю. Не впервой.
– Ну, подожди, я тебя чем-нибудь обидел?
– Чем ты меня можешь обидеть? Потрендели, перепихнулись и хватит. Хорошенького понемножку.
– Ну подожди... Я что-то сделал не так?
Уй, идиота кусок!.. Так и стукнула бы по самодовольной американской башке... У них там в Принстоне все, что ли, такие?.. Мне бабки, баксы, еврики нужны позарез, ты можешь это понять, шизик хренов?!.
Но язык наотрез отказывался это произнести – лучше сдохнуть. Такая вот она бескорыстная уродилась на свою голову... Разве так она могла бы устроиться в этой жизни, если бы думала про свою выгоду, как другие?.. И кто тут ей виноват, если она сама такая дура уродилась?..
И она грустно вздохнула:
– Ты все сделал нормально. Это я ненормальная. Бывай.
Он попытался что-то сказать своим приоткрытым ртом, но так и не успел его захлопнуть – как ужаленный, схватился за телефон, – кажется, еще раньше, чем тот успел закурлыкать.
– Да, да, дорогая, говори, я слушаю, – орал он так, словно его могли услышать в его родном Усть-Тараканске: она сразу поняла, что звонит его жена.
– Да, да, я слушаю, говори, – заполошно орал он, как будто и не американский генерал был вовсе, а бестолковый колхозный совок, кем он, собственно, и остался при всех своих баксах и шерифских ремнях.
И вдруг сник и побелел как бумага:
– Да... Да... И когда?.. А скорую вызывали? Ну да, ну да... А когда похороны? Конечно, конечно. Сегодня же выезжаю. Ну, отменю, что же делать. Выкрутятся как-нибудь. Да нет, что они, не люди?.. Нет-нет, я в порядке. Да нет, ты сама увидишь. Все. Обнимаю. Иду за билетом.
Он положил трубку на стол лицом вниз и застыл, все такой же белый – даже твердые губы у него поголубели. И глаза. А потом наполнились слезами.
– Отец умер. Извини. Я должен идти за билетом. Давай, я вызову тебе такси.
Но он думал уже о чем-то совсем другом. Незаметно смахнул слезинку. И ей открылась невероятная вещь:
– Извини, я понимаю, что тебе не до того, – она сама удивилась, сколько нежности прозвучало в ее голосе. – Но мне сейчас позарез нужны новые туфли. Ты мне не подбросишь деньжат? Я отдам.
– Да ну что ты, – захлопотал он, не отрываясь от своих горестных дум, – какие отдачи, ты только скажи, сколько они стоят, туфли?
– Хорошие – баксов сто. Но можно найти и за пятьдесят.
– Это же не деньги...
Он, смущаясь, извлек новенькую зеленую полоску и конфузливо протянул ей, по-прежнему прикидывая в уме что-то грустное. Она взяла без малейшего смущения, действительно, как у друга, и он, не приходя в сознание, протянул ей еще две бумажки. И она тоже их взяла.
И нежно приложилась губами к его энергично выбритой обмякшей щеке.
