– А?
– Меня Ясминой зовут…
– Да класть мне на то, как тебя зовут, – зло пробормотал он и провалился в сон.
И проснулся от воя. Тоскливого, горестного – сердце так и разрывалось. Трой встрепенулся, сел, потёр ладонями лицо. Стояла глухая ночь, полная луна пялилась в окно, топорщился в синеве ночного неба мохнатый лес.
Псина выла не то на луну, не то над хозяйской могилой, так, будто смерть свою звала. Или его, Троеву смерть.
– Девка! – закричал он. – Эй! Девка!
Она заворочалась в дальнем углу, подтащилась к нему, сонная, удивлённая.
– Не слышишь – псина воет! Чего она воет?
– Чего?.. Не знаю, чего…
– Так пойди глянь, дура!
Девка послушно пошлёпала к выходу – ноги у неё были босые, бесформенная сорочка болталась на худом теле. Распахнулась дверь, но светлее не стало. Трой сидел в темноте, цепляясь скользкими от пота пальцами за одеяло, и слушал этот вой. Что ж ты мне сказать хочешь, думал он. Что же я сделал не так?.. Или… что я делаю не так, сейчас, в этот миг?
Женщина вернулась, сказала с порога:
– Ничего, вроде рожает она…
– Рожает? Так с цепи её спусти!
– Да она ведь…
– Спусти с цепи, кому сказано! Она теперь недели на две мамашей станет, об остальном и думать забудет.
– Так я… – начала было женщина, но потом запнулась и поковыляла обратно во двор. Трой услышал, как она говорит с псиной, ласково, успокаивающе, но всё так же мучительно равнодушно, будто это её тяжкий долг, будто нет у неё другого выбора. Трой лёг и стал смотреть в потолок. Когда-то, давно, приходилось ему служить в королевской армии, где был целый взвод, натаскивавший бойцовских собак. И никогда ни одна на цепи не рожала. Самых свирепых даже спускали. Потом главное – щенков не трогать. Первые недели. А после их тоже можно посадить на цепь. И из них получатся новые свирепые, верные псы. Но только лишь если мать, рожавшая их, не сидела на цепи.
Псина разродилась под утро. Трой сгонял девку посмотреть, как там она, наказав только не подходить близко. Та вернулась, сказала, что щенков вроде четверо, а может, пятеро, и что они маленькие, голенькие и похожи на крысят. Крысят она, небось, на своём веку немало повидала. Трой сказал, чтобы теперь она их вовсе не трогала, только мясо дважды в день во двор кидала. Она покивала, глядя на него с прежней смесью страха и удивления. Потом ещё раз сказала, что её Ясминой зовут, и спросила, как зовут его, но Трой не ответил.
Дни шли, щенки подрастали, рана Троя затягивалась. Закончив с могилой Вонгерда, он больше не предпринимал вылазок во двор, только иногда подбредал к окну и смотрел, как щенки сосут свою мамку. Их было пятеро, один сдох на второй день, и осталось четыре: трое чёрные, как мамаша, а один коричневый, с рыжеватым налётом. Он оказался самый бойкий, лез вперёд братьев, распихивал их слепые мордочки наглыми, хоть и слабыми ещё лапами, и впивался в чёрный материнский сосок почти с яростью. Псина лежала, откинув морду, и терпеливо выносила деспотизм детёныша, только иногда вздрагивала.
– Сколько ей лет? – спросил как-то Трой у женщины. Он почти с ней не разговаривал, а когда всё- таки снисходил, она всегда съёживалась – то ли от страха, то ли от неожиданности.
– А? Кому? Мате? Не знаю. Она была уже, когда Вонгерд меня привёл. Он говорил, она старая совсем.
Старая, и верная, думал Трой. Она всегда рычала, завидев его в окне, но не бросилась ни разу, ни на шаг не отходя от детёнышей. И всё ещё выла ночами.
Вскоре Трой понял, что вполне может добраться до тракта. Он, в общем-то, ещё и раньше почувствовал себя здоровым, но кругом были болота, и застрять где-то в топи с вновь открывшейся раной ему не очень-то хотелось. А теперь он по-прежнему хромал, но рана уже почти не болела и не открывалась даже от сильной натуги. Трой проверил это, обустраивая могилу Вонгерда. Натаскал валежника, выложил могилу и полдня потратил на поиски большого валуна, который вдавил поверх. На валуне нацарапал ножом: «Тут лежит Вонгерд, который жил плохо и умер хорошо». Женщина стояла чуть поодаль и смотрела с любопытством. Читать она, конечно, не умела.
Но соображала, как выяснилось, не так уж плохо. Вечером того же дня, за ужином, когда Трой медленно жевал хлеб, раздумывая о том, как быстрее выйти к тракту, она сказала:
– Возьми меня с собой.
Трой даже не перестал жевать, только мотнул головой.
– Возьми, – с непривычным для неё упорством повторила женщина. Трой так удивился, что поднял глаза: впервые она осмелилась настаивать. – Я знаю, ты уйдёшь скоро. А мне что тут теперь?..
– Здесь могила твоего мужа, – сказал Трой. – Ухаживать станешь. Слёзы проливать.
– Слёзы! – с внезапной злобой выкрикнула она. – Радости слёзы, не иначе! Только это и без могилы можно!
Трой покривился и выплюнул хлебный мякиш на тарелку.
– Дура ты, – сказал он. – Мне дура не нужна. Их там, в большом мире – знаешь сколько?
– На что тебе умная? А я бы… любить тебя стала.
Трой равнодушно посмотрел на неё.
– И таких там тоже немеряно. Вот что, девка, скажи-ка лучше, куда ты меч мой задевала. Почистить его надобно.
Она уткнулась взглядом в пол. Трой выругался.
– Давай сюда, сука, а то убью! – проревел он. Она сразу подкинулась, рванулась куда-то, принесла, положила. Чистый. Вычищенный до блеску, только что не вылизанный. Даже рукоять протёрла, вон, и рубиновые брызги на крестовине заиграли как следует. Ладный меч, дорогой. Вонгерд много бы за него дал. И почитал бы лучшей своей добычей, только вот не добычей его этот меч стал, а погибелью. Трой улыбнулся, попробовал пальцем острие. Ну, что ж, подумал он, я теперь тоже вычищен и играю, как следует. И остр по-прежнему. Пора. А то засиделся в этом… болоте.
Ночь он спал крепко и без снов, а наутро собрался в дорогу. Девка смотрела на него прежним собачьим взглядом. Лицо у неё было красное, зарёванное – небось до утра глаз не сомкнула. А ведь и пришибить могла во сне. Теперь – могла. Хотя… да нет, не могла. Кишка тонка. Раз Вонгерда за год так и не сподобилась подушкой придушить, так что уж теперь…
Трой вышел во двор. День стоял солнечный, ясный – первый, кажется, ясный день за прошедшие недели. Было безветренно, и в кои-то веки не тянуло с ближних болот тухлым душком.
Трой оглядел двор, с удовлетворением задержал взгляд на ухоженной могиле, перевёл глаза на собачью конуру. Щенки подросли, прозрели, и теперь бойко копошились в пыли, меж мамкиных лап. Тот рыжий уже теперь был крупнее остальных: он повалил слабого брата и, зажав его шею лапами, остервенело драл зубами обвислое чёрное ухо. А вот его уже пора бы на цепь, подумал Трой. Скоро сладу не будет.
Что-то кольнуло его – будто пристальный взгляд или чувство близкой опасности. Трой вскинул голову и встретился с круглыми жёлтыми глазами. Умными, внимательными. Изучающими. Вопрошающими. Не хотел бы он отвечать на этот вопрос, но не ответить не мог – всё тело его говорило, окрепшие мускулы, прямая спина, твёрдый взгляд. Говорило: здоров уже. Здоров – и готов.
Вонгердова собака, успел подумать он, глядя, как псина медленно поднимается – опустевшее брюхо казалось странно поджарым, – отталкивается мохнатыми лапами от земли, мчится к нему, пригнув голову, и солнце, тёплое солнце отблесками играет на белых клыках… Вонгердова собака – честная. Не нападёт на слабого, на больного. Дождётся. Дождётся равного.
Она прыгнула, Трой рванул из ножен меч, но всё равно не успел бы – может, и впилась бы сталь псине в опустевшее брюхо, да только ещё прежде её челюсть сомкнулась бы у Троя на горле… Но что-то сипло засвистело справа, потом грохнуло, так, что у Троя заложило уши, полыхнула в воздухе ярко-белая
