страха превратился в кусок истерзанной плоти. Нужно было отдать все силы, чтобы вернуть его к жизни.
Исана решил все оставить как есть до тех пор, пока он на рассвете не заберется в бункер (впрочем, не раньше, чем Дзин оправится и его можно будет спокойно оставить одного), где восстановит в памяти все происшедшее и найдет нить к тому, как понять и обезвредить послание, полученное им от тех, кто топал ночью по крыше. Поручу-ка я это бесчисленным душам деревьев и душам китов, которые, наверно, внимательно следят за нашей с Дзином затворнической жизнью, подумал он. Дзин, свернувшись калачиком, застыл и стонал так жалобно, что любого привел бы в отчаяние. Исана, прижав к себе ребенка, протянул руку и включил магнитофон, другой рукой он все время растирал ему руки и ноги. Если бы начавший работать магнитофон вдруг испортился и в крохотное светлое оконце, приоткрывшееся в Дзине, полились бы раздражающие шумы, он бы опять ушел так далеко, что Исана никогда бы не смог до него добраться. Он взвился бы в неоглядную высь или утонул в бездонной глубине, как мертвая рыба. Ладони Исана, прикрывавшие застывшее тело ребенка и гладившие его покрытую пупырышками кожу, со страхом ждали такого момента.
Воображению Исана сознание Дзина рисовалось как нечто схожее с сердцевиной яйца. В скорлупе заключена жидкая кровяная сыворотка, замутненная чем-то вроде белка. И в нем — сознание: комочек желтка. Если Дзин, как это бывает каждый раз, когда он ест макароны, ощущает покой и уверенность в себе, его сознание все разрастается и разрастается до тех пор, пока не заполнит всю внутренность скорлупы. Но стоит поселиться в нем страху или обычной тревоге — количество темной кровяной сыворотки увеличивается и крохотное сознание Дзина тонет в ней, как жалкое зернышко. Стоило Исана подумать, что Дзин вдруг умрет с этим зернышком сознания, погруженного в страх, как его самого охватывал безграничный ужас...
Пять часов подряд Исана лежал в убежище, наполненном голосами птиц, и массировал безжизненное тельце ребенка.
В свете пробивающегося сквозь тучи утреннего солнца Исана увидел, как из закрытых глаз Дзина капали горячие слезы. Дзин ночью прикусил нижнюю губу, и в уголках рта запеклась кровь — так бывало после анестезии, которую делал зубной врач. Посмотрев в темное зеркало сбоку от унитаза, Исана увидел, что и он прикусил нижнюю губу. Вдруг вспыхнула острая боль. Страшный привкус, который он ощущал всю эту долгую ночь, был вкусом его собственной крови. Но и в тот миг, когда Исана понял это, ему все равно казалось, будто он пять часов кряду ощущал вкус крови сына.
Исана задремал. Отступая в темное бессознание, он чувствовал, как его душа, устремившись за помощью в бункер, низвергается вниз и, коснувшись у основания металлической лестницы земли, покрытой последней в этом сезоне изморозью, слышит, как души деревьев и души китов говорят ему: пока с тобой все в порядке, спи. Спи до полудня. После полудня — новый бой.
Глава 4
Бросает вызов — получает вызов
После полудня, совершенно безоружный и одинокий, если не считать Дзина, служившего ему боевым подкреплением, Исана покинул свое укрытие и отправился на поле боя. Он вынес два стула, поставил их рядом у ствола вишни лицом к заболоченной низине и стал ждать появления атакующих сил подростков. Поскольку вчерашние слова девчонки были явно связаны с кинопроизводством, непосредственным объектом наблюдения Исана избрал, разумеется, полуразвалившуюся киностудию за низиной.
Дзин, как человек, перенесший тяжелую болезнь, смирно сидел на стуле. Птичьих голосов не было слышно, и в поле зрения Дзина не попадало ничего, достойного внимания. Дзин задремал и тихо посапывал. Исана пошел в убежище за одеялом — укрыть мальчика. Когда он сбегал обратно вниз по косогору, то увидел, что на втором этаже павильона движется пятнышко света. Может быть, это отражается свет в линзах направленного на него бинокля? Исана укутал Дзина в одеяло, усадил поглубже на стуле, чтобы ему удобнее было спать, и стал внимательно изучать каждое из четырех окон под самой крышей павильона. Два окна слева закрыты. Два других открыты, но он не мог вспомнить, есть ли в них стекла. Исана, закрыв глаза, пытался восстановить в памяти внешний вид павильона, который он рассматривал днем из бойницы. Перед его мысленным взором отчетливо всплыли закрытые окна. Он снова попытался разглядеть, что делается внутри павильона за открытыми окнами. Огонька больше не было видно — там стояла кромешная тьма, как в речной пучине. Возможно, на окнах задернули занавески. Он вспомнил вдруг искушающий голос девчонки, и притом так ясно, будто он исходил из той тьмы: «Может, переспим в гримерной?»
Девчонка говорила про гримерную выдающейся кинозвезды, на рекламу которой тратилось процентов десять капитала всей японской кинопромышленности! Эти непристойные, но полные определенного смысла слова искушения или, используя ходячий образ кинорекламы, «соблазнительные слова», сказанные рядом с разваливающейся киностудией, взволновали Исана. Как-то, для подготовки контракта, Исана ходил к одной кинозвезде — старый политик, больной сейчас раком горла, решил «угостить» ею своих зарубежных гостей — и увидел, что в жилище актрисы, где детский нарциссизм сочетался с властным стремлением к богатству, даже не пахло эротикой. И тем не менее «соблазнительные слова»: «Может, переспим в гримерной?» — вызвали у него сладкие грезы.
Эти грезы о «символе секса на серебристом экране» благодаря гротескным преувеличениям предельно откровенно и в то же время интимно воплощают то, чего недостает в реальной жизни всем, к кому обращен такой призыв. Напоминают, что сцена, на которой оживала мечта, покрыта пылью и поломана, как и сама находящаяся в жалком запустении киностудия. В воображении возникает идущая по пятам девчонка с горящими глазами и ртом — открытой раной, — который произносит непристойные слова, словно именно они необходимы и неизбежны. Слова эти лучше любых откровенных жестов и самых изощренных приемов, к которым прибегает девчонка, заставляют тех, к кому они обращены, забыть разумную осторожность, вселяют непокой и решимость. Исана смотрел в свой бинокль, испытывая удовольствие от одной лишь мысли, что и его ведут туда же...
Но вот реальное воплощение этой мечты — причем в совершенно неожиданном виде — появилось перед Исана. В окулярах бинокля — Исана, погруженный в мечты, рассеянно глядел на появлявшиеся в поле его зрения предметы — снова появилось окно павильона, и в нем — вышедшая из темноты на свет совершенно обнаженная девушка, похожая на деревянную куклу. От ключиц и выше она была скрыта проемом (значит, она поставила у подоконника какой-то предмет и взобралась на него), поэтому у Исана не было оснований утверждать, что это та самая девчонка. Была лишь какая-то внутренняя уверенность. Тело ее было абсолютно лишено жира, но грудь сильно выдавалась вперед. Она повернулась спиной и встала на четвереньки... Потом, не оборачиваясь, слезла с возвышения и исчезла во тьме, а вместо нее появился подросток и, высунувшись из окна, навел бинокль прямо на Исана.
Исана и раньше предполагал, что у них есть бинокль, в который они наблюдают за ним. Но после шоу, устроенного обнаженной девицей, это открытие привело его в смятение. Поддавшись наивной иллюзии, что если он перестанет смотреть в бинокль, то и подросток уберет свой, Исана то опускал бинокль, то снова подносил его к глазам.
— Почему вы все время шпионите? — послышался заглушаемый шуршанием листвы на ветру голос, исходивший, казалось, от души деревьев, воплотившейся в вишне.
Обернувшись, Исана увидел, что за его стулом и стулом Дзина, используя ствол вишни как прикрытие, стоит парень, с которым он уже встречался в парке. У входа в убежище застыл еще один; по обеим сторонам дороги, идущей вниз по косогору, стояло еще человек двадцать, наверное. Как и в тот раз, когда они устроили загон, подростки даже не смотрели в сторону Исана, но было ясно, что они следят за каждым его движением.
— Мы давно уже знаем, что вы наблюдаете за нами в бинокль через смотровую щель своего блиндажа, — сказал парень мягко, увещевающе, и в его узких глазах, точно прорезанных острым ножом,
