оказалось под силу утащить грехи обратно в ад.
Филдс приподнял сумку, смеясь над ее тяжестью.
— Ну, ежели так, то отчего бы нам не истратить малую часть сего узла на поздний ужин у Паркера?
— За ваш счет? Не вижу препятствий! — Лоуэлл зашагал вперед, Филдс же принялся кричать ему вслед, чтоб тот подождал. Лоуэлл не останавливался.
— Да погодите вы! Проклятая тучность! Мои авторы никогда меня не ждут, — роптал издатель. — Могли бы и с большим почтением отнестись к моим телесам!
— Хотите похудеть, Филдс? — Лоуэлл оглянулся. — Добавьте вашим авторам десять процентов, и я гарантирую — вам станет меньше на что жаловаться!
Следующие месяцы целый сноп дешевых криминальных журналов, страстно ненавидимых Дж. Т. Филдсом за их развращающее воздействие на падкую до скандалов публику, с наслаждением обсасывал историю младшего пинкертонов-ского детектива Саймона Кэмпа, каковой, сбежав из Бостона после продолжительной беседы с Лэнгдоном У. Писли, был вскоре обвинен генеральным прокурором в попытке выведать военные секреты сразу у нескольких высших государственных чинов. За три года, предшествующие разбирательству, Кэмп положил себе в карман десять тысяч долларов, выманив их у тех, кто был связан с его расследованиями. Аллан Пинкертон вернул гонорары всем клиентам, что работали с Кэмпом, исключая одного, а именно доктора Огастеса Маннинга из Гарварда, коего так и не удалось отыскать, хотя за дело взялся самый известный детектив агентства.
Выйдя из Гарвардской Корпорации, Огастес Маннинг, прихватив семейство, покинул Бостон. Перед тем его жена говорила, что за последние месяцы слыхала от мужа разве что несколько слов; кто-то утверждал, что он перебрался в Англию, иные — что на остров в не открытом до сей поры море. Закономерная встряска Гарвардской администрации ускорила внеочередные выборы, и в попечительский совет вошел Ральф Уолдо Эмерсон — сия идея вынашивалась издателем философа Дж. Т. Филдсом и была поддержана президентом Хиллом. Так завершилось двадцатилетнее отлучение мистера Эмерсона от Гарварда, а поэты Кембриджа и Бостона с большой радостью заполучили своего человека в управлении колледжа.
Личный тираж перевода «Inferno» Генри Уодсворда Лонг-фелло был отпечатан перед самым концом 1865 года и с благодарностью принят Флорентийским Комитетом по организации празднеств в честь шестисотлетия рождения Данте. Ожидания перевода Лонгфелло сделались еще более нетерпеливыми, а сама работа в высших литературных кругах Берлина, Лондона и Парижа загодя обрела титул «весьма недурственной». Лонгфелло преподнес сигнальные экземпляры всем членам Дантова клуба, а также прочим друзьям. Не упоминая о том особенно часто, одну книгу он отправил подарком к помолвке в Лондон, куда перебралась, дабы оказаться поближе к жениху, Мэри Фрер, молодая леди из Оберна, штат Нью-Йорк. Лонгфелло был чересчур занят своими дочерьми и новой большой поэмой, чтоб искать лучший подарок.
«Без вас в Наханте осталась дыра, точно от снесенного дома на улице». Лонгфелло отметил, сколь похожим на Данте делается его стиль.
Из Европы воротились Чарльз Элиот Нортон и Уильям Дин Хоуэллс — как раз в срок, дабы помочь Лонгфелло в аннотировании готового перевода. В ореоле заграничных приключений Хоуэллс и Нортон посулили друзьям истории о Раскине[101], Карлайле[102], Теннисоне и Браунинге[103] — иные хроники лучше излагать лично, нежели в письмах.
Лоуэлл прервал их россказни радушным смехом.
— Неужто вам неинтересно, Джеймс? — спросил Чарльз Элиот Нортон.
— Наш дорогой Нортон, — сказал Холмс, приглушая веселье Лоуэлла. — Наш дорогой Хоуэллс, да мы сами, не пересекая океан, свершили вояж, подробности коего невозможно доверить даже посмертным запискам. — После чего Лоуэлл взял с Нортона и Хоуэллса клятву строжайше хранить секрет.
Когда завершилась работа, а с нею — и заседания Дантова клуба, Холмс подумал, что Лонгфелло будет нелегко. А потому предложил встречаться субботними вечерами в поместье Нортона «Тенистый Холм». Там они станут обсуждать постепенно продвигавшийся перевод Нортона Дантовой
Лоуэлл также решился отпустить свою дочь Мэйбл на шесть месяцев путешествовать по Италии. Сопровождать ее будут Филдсы, намеревавшиеся в новом году сесть на пароход, дабы отпраздновать передачу текущих издательских дел Дж. Р. Осгуду.
Филдс тем временем занялся организацией банкета в самом знаменитом Бостонском «Объединенном клубе» — не дожидаясь того, как Хоутон возьмется печатать «Божественную комедию» Данте Алигьери в переводе Лонгфелло; добравшись до книжных полок, сии три тома обещали стать главным событием сезона.
В день банкета Оливер Уэнделл Холмс всю вторую половину дня провел в Крейги-Хаусе; там же, прибыв из Род-Айленда, находился и Джордж Вашингтон Грин.
— Да-да, — подтвердил Холмс, когда старик упомянул великое множество распроданных экземпляров нового докторского романа. — Наиважнейшее для нас — это отдельные читатели, ибо их глазами устанавливается истинная ценность работы. Из книг выживают не те, что подходящи, но те, что живы. А критики? Они сделали все, что в их силах, дабы принизить меня и сбросить со счетов — ежели я сего не снесу, значит, я того и стою.
— Вы говорите в точности как в былые времена мистер Лоуэлл, — смеясь, отвечал Грин.
— Пожалуй, так и есть.
Трясущимися пальцами Грин стащил со складчатой шеи неудобный шарф.
— Несомненно, мне нужен воздух. — Он зашелся в приступе кашля.
— Ежели б я только мог вам помочь, мистер Грин, я бы, пожалуй, опять сделался врачом. — Холмс вышел посмотреть, готов ли уже Лонгфелло.
— Нет-нет, лучше не надо, — шепнул Грин. — Давайте подождем во дворе, пока он соберется.
На середине наружной лестницы Холмс сказал:
— Я полагал, что с меня довольно, однако, поверители, мистер Грин, опять взялся перечитывать Дантову «Комедию»! Нужно сказать, после всего пережитого просто немыслимо усомниться в ценности нашей работы. Вам никогда не приходило на ум — вдруг мы что-либо упустили?
Грин прикрыл глаза-полумесяцы:
— Вы, доктор Холмс, да и прочие джентльмены всегда полагали Дантову историю величайшей фантазией из когда-либо слыханных. Но я — я верил: Данте воистину свершил свое странствие. Я верил, что Господь даровал сие — поэту и поэзии.
— А теперь? — спросил Холмс. — Вы и теперь в то верите?
— О, более прежнего, доктор Холмс. — Грин улыбнулся, оглядываясь на окно кабинета Лонгфелло. — Более прежнего.
Лампы в Крейги-Хаусе были притушены, Лонгфелло шагал по лестнице вверх мимо портрета Данте работы Джотто, откуда поэт глядел безучастно одним своим бесполезным полустертым глазом. Лонгфелло подумал, что, возможно, этот глаз — будущее поэта, тогда как другой хранит прекрасную загадку Беатриче, что предопределила всю Дантову жизнь. Лонгфелло слушал молитвы своих дочерей, а после смотрел, как Элис Мэри укрывает одеялами младших сестер:
Эдит и маленькую Энни Аллегру, а еще — их простудившихся кукол.
— Но когда же ты воротишься домой, папа?
— Весьма поздно, Эдит. Вы уже будете спать.
— А ты станешь там что-либо говорить? А кто еще там будет? — спросила Энни Алегра — Скажи, кто еще.
Лонгфелло разгладил рукой бороду:
