Валентин Саввич Пикуль
Досуги любителя муз
Вдали остался древний Торжок — с его душистою тишиной провинции, с угасшей славой пожарских котлет, воспетых Пушкиным. Бежали поляны в синих васильках, сухо шелестели серебряные овсы. Поля, поля, поля… Над разливами хлебов показались кущи старого парка — это село Никольское на реке Озсуге; за кулисами юной поросли укрылись остатки былой усадьбы. «Минувшее предстало предо мною! » Отсверкали молнии давних времен, войны чередовались с недородами, эпидемии с восстаниями, но здесь до наших дней выстояли могучие вязы и липы, веками цветет неутомимый жасмин, вспыхивают яркие созвездия шиповников. Вот и ротонда мавзолея-усыпальницы, где опочил сам создатель этой красоты, когда-то писавший: «Я думал выстроить храм солнцу.., чтобы в лучшию часть лета солнце садилось или сходилось в дом свой покоиться. Такой храм должен быть сквозным.., с обеих сторон его лес. Но где время? И где случай? »
Время вспомнить о Николае Александровиче Львове.
Выпал случай начать рассказ с Гаврилы Державина, ибо имя Львова неотделимо от имени великого российского барда.
Смолоду парил высоко, но земных радостей не избегал.
Катерина Урусова, некрасивая тихонькая поэтесса, была влюблена в этого крепкого, добротного человека, хотя Гаврила Романыч от брачных уз с вдохновенной княжною уклонился.
— Я мараю стихи, да еще она марать станет, эдак-то и щей некому в доме будет сварить, — говаривал он себе в оправдание.
А на празднике водосвятия, глядя на суету народную из окошек дома Козодавлевых, приметил он в толпе девицу Катерину Яковлевну, и она ему полюбилась. Нанес визит ее матушке; босая девка светила поэту сальною свечкой, воткнутой в медный подсвечник; пили чай в горницах; избранница поэтического сердца вязала чулок и отвечала лишь тогда, когда ее спросят; улучив момент, Державин с прямотою солдата заявил красавице:
— Уж ты не мучь меня, скажи — каков я тебе кажусь-то?
— Да не противны, сударь…
В апреле 1778 года сыграли свадьбу, и поэт надолго погрузился в семейное блаженство, никогда не забывая воспеть в стихах свою волшебную «Плениру».
В одно же время с женою обрел Державин и друга себе — Николеньку Львова, а этот замечательный человек вошел не только в быт, но и в поэзию Державина… Историки признают, что «в поэзии Львов выше всего ставил простоту и естественность, он знал цену народного языка и сказочных преданий.
Львов надолго остался главным эстетическим советником Державина».
— Опять ты, Романыч, под облака залетел, — выговаривал он поэту. — На что тебе писать «потомком Атиллы, жителем реки Ра»? Не проще ли сказать эдак: сам я из Казани, урожден на раздолье волжском. Отвяжись от символов классических, от коих ни тепло, ни знобко, — стань босиком на землю русскую!
Давеча за ужином нахваливал ты пирог с грибами да квасы с погребца…
— Ой, Николка, друг мой, што говоришь-то? Неужто мне, пииту, пироги с квасами воспевать?
— А разве не слышал, как девки в хороводе поют: «Я с комариком плясала»? Простонародье и комара смело в поэзию погружает. Пироги да квасы — суть приметы жизни народной.
Вот и пиши, что любо всем нам, и станешь велик, яко Гомер…
Воспарить к славе можно ведь и от румяной корочки пирога!
Из подражателя классикам Державин вырос в дерзкого разрушителя классики, а советы Львова даром не пропали:
Я озреваю стол — и вижу разных блюд Цветник, поставленный узором; Багряна ветчина, зелены щи с желтком, Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, Что смоль, янтарь-икра, и с голубым пером Там щука пестрая — прекрасны!
Так не мог бы писать ни Тредиаковский, ни Ломоносов!
Так мог писать только Державин — певец радостей бытия.
Как никто другой он умел брать слова, подобно живописцу, берущему на кисть краски, и писать словами стихи, похожие на живописные полотна… Смотрите, какие он создавал картины:
На темно-голубом эфире Златая плавала луна:
В серебряной своей порфире, Блистаючи с высот, она Сквозь окна дом мой освещала И палевым своим лучом Златые стекла рисовала На лаковом полу моем.
Именно так: не читайте, а — смотрите, ибо это уже не столько поэзия слов, сколько совершенство живописных красок. Впрочем, Державин не всегда подчинялся редактору — Львову:
— А кто сказал, что речь должна без ошибок быть? Скушно мне от слов, кои вылизаны, как мутовка старая. Нет, друг мой!
Это чиновнику ошибаться нельзя, а творцу даже полезно…
Да и сам Львов не чтил литературных канонов:
Анапесты, спондеи, дакгили Не аршином нашим меряюы, Не по свойству слова русского Были за морем заказаны.
И глагол славян обильнейший, Звучный, сильный, плавный, значущий…
— Этот глагол, — утверждал Львов, — чтобы в заморскую рамку втиснуться, ныне принужден корчиться.., а Русь размашиста!
Поэты редко следуют по избитым в жизни путям.
Однако случилась самая банальная история…
Петербург был прекрасен! Прямые першпективы еще терялись тогда на козьих выгонах столичных окраин; трепеща веслами, как стрекозы прозрачными крыльями, плыли по Неве красочные, убранные серебром и коврами галеры и гондолы, и свежая невская вода обрызгивала нагие спины молодых загорелых гребцов…
На одной из линий Васильевского острова проживал сенатский обер-прокурор Алексей Афанасьевич Дьяков, и никто бы о нем в истории не вспомнил, если бы не имел он пятерых дочерей-красавиц. Так уж случилось, что девиц Дьяковых облюбовали поэты. Стихотворец Василий Капнист женился на Сашеньке Дьяковой, а Хемницер и Львов влюбились в Марьюшку; она из двух поэтов сердцем избрала Львова, после чего Хемницер уехал консулом в Смирну, где вскоре и сгинул в нищете и одиночестве. Державин, когда скончалась его волшебная «Пленира», тоже явился в дом Дьяковых, где избрал подругу для старости — Дашеньку, но это случилось гораздо позже… А сейчас прокурор Дьяков мешал браку Маши со Львовым, который положения в свете еще не обрел, а богатства не нажил.
— Что у него и есть-то? Одно убогое сельцо Никольское под Торжком, а там, сказывают, болото киснет по берегам Овсуги, коровы осокой кормятся… Да и чин у него велик ли?
— Николенька, — отвечала Маша, — уже причислен к посольству нашему в Испании, а в Мадриде чай чины выслужит.
— Вот и пущай в Мадрид убирается, — рассудил непокорный прокурор. — С глаз долой — из сердца вон…
Не так думали влюбленные, и Львов предложил Маше бежать в Испанию, где и венчаться; но все случилось иначе. Была зима — хорошая и ядреная, солнце светило ярчайше, сизые дымы лениво уплывали в небо над крышами российской столицы. Сунув руки в муфту. Маша Дьякова уселась в санки.
— Вези к сестрице, — велела кучеру.
Но едва тронулись, как в сани заскочил друг жениха Васенька Свечин, гвардейский повеса и гуляка лихой, любитель трепетных сердечных приключений. Кучеру он сказал:
— Езжай в Галерную гавань, прямо к церкви. Там уже все готово и нас ждут. Будешь молчать — детишкам на пряники дам…
