Паулюс решил отмолчаться, держа руки по швам я его пальцы чуть подрагивали, касаясь малиновых кантов генеральштеблера.
Побывав дома, он известил свою дражайшую Коко:
— Фюрер у нас взбесился — всем генералам устроил разгон. Правда, его гнев еще не коснулся Рейхенау. Но сколько лучших умов потеряли за эти дни вермахт и генштаб… Правда, ко мне он по-прежнему внимателен и даже подчеркнуто вежлив, зато другим коллегам достается от него как никогда.
Елена-Констанция заговорила совсем о другом — о трудной беременности дочери, о консультации у лучших гинекологов Берлина, рассказывала, что ее беспокоило:
— Я родила сразу двойню, а теперь думаю: не наследственное ли это, и не станет ли Ольга, как и я, рожать близнецов?
Горничная, как всегда, уже подносила яичный ликер.
— Благодарю. — Паулюс оставался со всеми вежлив…
Ночью он долго не мог уснуть, и жена сказала ему:
— Ты приучил себя к первитину… о чем ты вздыхаешь?
— Мне сейчас вспомнилась одна строчка. Кажется, из Гейне: «Я лишаюсь сна, когда по ночам думаю о любимой Германии»!
7. Доказать на деле
Жуков стал членом Ставки Верховного Главнокомандования в самые тяжкие для страны дни, народ уже знал его, верил ему. За время войны поредели волосы, черты лица замкнулись в суровости. Говорил резко, точно, без сантиментов. Его боялись враги, но побаивались и свои, когда он выезжал на фронты, чтобы навести порядок железной дланью, за которой ощущалась сила поддержки самого Верховного (как тогда для кратости именовали Сталина). Среди командиров сложилось такое присловье — вроде окопного анекдота: «Если Жуков приедет злой, — всем врежет по первое число, а уедет веселым. А коли навестит добрым — обязательно всем по шеям накостыляет и уедет от нас злее черта…»
Георгий Константинович и с рядовыми не бывал приторно-ласков, в солдатские котелки не лез со своей ложкой, подражая «отцам-командирам», ищущим дешевой популярности. Нет. В беседах с солдатами говорил редко, да метко, больше спрашивая людей своего возраста — откуда сам, что думает, где семья, каковы боевые пути-дороги, бывал ли в окружении.
— Я из четырех котлов выгребся, — похвастал «старик».
— Ну и как? Штаны прохудил, небось?
— Первый раз прохудил. А потом-то и пообвыкся. В окружении не смерть страшна, а непонятность — что где творится? В котлах живешь партизаном. Только партизан в своем лесу и остается, а тебе из леса к своим надо выбраться.
В окопных разговорах люди бывали искренни. Один отступал от самого Львова, второй подбил три танка, а четвертый…
— Почему орденов и медалей не вижу? — спрашивал Жуков.
Вопрос каверзный. Солдаты мялись:
— Да кто ж их там, в штабах, знает! Сколько уж раз представляли. Обнадеживали всяко. А как до верху дойдет, там сразу — бац, и даже медальки от них не дождешься.
— Стыдно! — ругался Жуков в штабах. — Сколько по тылам сидят, до пупа обвешались, словно иконостасы, а на солдата бумаг выправить не могут. С чем он с войны вернется? С рассказами? Так в деревне-то не по байкам, а по орденам ценить станут…
Подобная же сцена однажды разыгралась и в Кремле.
Зимой, в самый разгар боев, Москву навестил Владислав Сикорский, глава польского эмигрантского правительства, и Сталин, готовясь к приему союзника, велел явиться при полном параде генералу Василевскому, как представителю Генштаба; Василевский явился, но его мундир был украшен одним скромным орденом Красной Звезды. Сталин выразил недовольство:
— А где же остальные? Почему не надели?
— Других, товарищ Сталин, у меня не имеется.
— Что за чертовщина! — возмутился Сталин. — Одни только болтают, а орденов у них до макушки, другие же работают, не щадя своих сил, и ничего не имеют Ладно. Разберемся!
Тема об орденах деликатная (до сей поры ищут стариков-героев, простых солдат, чтобы вручить им то, что заслужили еще в сорок первом, кровавом и лютейшем, и старики — под жужжание кинокамер — плачут как дети, не стыдясь слез, а мне понятны их слезы). Но читатель, в то время наша армия еще не бряцала берлинскими орденами, и миллионы безвестных уходили в небытие, не помышляя о наградах, а над их могилами не высятся гордые монументы славы — потому что и могил-то у них не было! Так и оставались лежать, глядя в плывущие над ними облака, чтобы раствориться навеки в русских лесах и полянах, в шелесте трав и цветов; они исчезли, не изведав посмертной славы, в голосах птиц, устроивших им посмертное отпевание.
Конечно, в нашем Генштабе знали, что Гитлер устроил в вермахте «генеральную чистку», удалив в отставку сразу 35 генералов, а сам взял на себя командование сухопутными войсками; наверное, до нашей разведки дошли и слова фюрера, сказанные им в этот момент:
— Катастрофа двенадцатого года с Наполеоном со мною не повторится, ибо я все продумал заранее…
После битвы под Москвой, после ударов у Тихвина и Ростова, когда всем стало ясно, что перелом в войне обозначился, Сталин вдруг снова возгордился, в глубине души, очевидно, уже примеривая к себе чин великого полководца. Перед всем народом он заявил, что 1942 год станет годом окончательного разгрома гитлеровской армии, но оспаривать эти иллюзии никто не осмелился.
— Гитлеру уже никогда не оправиться, — утверждал он, — и перед нами откроется прямая дорога на Берлин…
5 января в Ставке Верховного Главнокомандования было созвано ответственное совещание. Выслушав доклад Шапошникова о положении на фронтах, Сталин сказал:
— Немцы никак не были готовы воевать с нами зимой, а сейчас их командование в растерянности после сражения под Москвой, и настал выгодный момент для общего наступления Красной Армии.
Общего? — Вот в это не слишком-то верилось.
План был составлен заранее: отогнать захватчиков как можно далее от Москвы, деблокировать Ленинград, пока, умиравший от голода и обстрелов, на юго-западном направлении, которым командовал маршал С. К. Тимошенко, следовало освободить Харьков и весь промышленный район Донбасса. Тимошенко из Воронежа, где располагался штаб его фронта, горячо заверял Ставку, что у него все продумано, и Сталин верил в заверения маршала.
— Товарищ Тимошенко, — говорил он, — обязуется прижать группу Клейста к берегам Азовского моря и сбросить ее в воду — вместе со всеми его танками…
Жуков был согласен с тем, что наступление в центре фронтов следует продолжать, чтобы избавить столицу от угрозы, «но, — вспоминал он позже об этом совещании, — для успешного исхода дела необходимо пополнить войска личным составом, боевой техникой… Что касается наступления наших войск под Ленинградом и на юго-западном направлении, то там наши войска стоят перед серьезной обороной противника».
— Они, — доказывал Жуков, — не смогут прорвать оборону, сами измотаются и понесут большие, ничем не оправданные потери… Враг еще не сломлен, до коренного поворота в войне нам еще далеко, а положение на фронтах неустойчивое…
Такая осторожная точка зрения никак не устраивала Сталина, это было видно по его поведению, и, кажется, присутствующие поглядывали на вождя, Жукова поддерживать не станут. За годы непомерного раздувания авторитета Сталина был выработан негласный, но непреложный принцип: «там, наверху, лучше нас знают». Но теперь он подменялся принципом новой чеканки: «на месте виднее», и Сталин решил вдруг
