Впервые в жизни Прошка получил прогонные деньги, на станциях ямских являл подорожную – как барин! Кони бежали легко…
4. НЕПОРОЧНЫЙ ЛЕС
Ах, Казань, Казань! Золотая твоя голова…
Разом грянули колокола соборные, с минаретов завыли муэдзины татарские – пора и день начинать. Вот уж не думал Прошка, что загостился в доме лейтенанта Мамаева, который Казанским адмиралтейством ведал. Курносов мамадышский лес в Петербург уже отправил, теперь корабельную древесину надо из Казани забрать. Хотя Мамаев был здесь вроде дяди Хрисанфа в Соломбале, но в Казани все иное – дворянское. Казачок платье чистил, умываться давал, у стола Прошке лакей прислуживал. В обширной горнице стенки украшали темные, как иконы, парсуны давние – с них взирали на юное поколение предки мамаевские. Висел и список пергаментный: на нем изображен был павший замертво рыцарь, из живота которого вырастал дуб с ветвями, а в золотых яблоках были имена потомков его начертаны. Хозяин настырно в комель дуба указывал:
– Вишь, вишь! От самого Мамая происходим.
– Так Мамая-то мы на поле Куликовом чесали.
– И что с того? Мы и московским царям служили. А ныне я в ранге-то лейтенантском – попробуй- ка, дослужись…
Ели дворяне сытно, рыбу да медвежатину, на столе икра гурьевская, на десерт – желе лимонное с вином «розен-бэ». Соловьи заливались в соседних комнатах, а кот был на диво умен. Мамаев хвастал, что казанские коты самые разумные на Руси, по указу Елизаветы котов для нее только из Казани ко двору поставляли.
Данила Петрович Мамаев встал и повелел:
– Умри, Базиль!
Кот мигом соскочил с лавки, брякнулся о пол, члены свои вытянул, хвост трубкой на сторону откинул и глаза блудливые в притворстве зажмурил.
– О-о, не делай всех нас несчастными! – возопил тут Мамаев, руки заламывая, и кот живо воспрял, за что и был вознагражден осетринкою.
– Да, ума у него палата, – согласился Прошка. – Но вот у нас в Соломбале коты эти самые прямо чудеса вытворяют. Своими глазами видел, как один рыжий верхом на собачке Двину форсировал, дела котовские в городе сделал, всем кошкам знакомым визиты учинил, откланялся и обратно на собачке домой приплыл…
Хорошо жилось в Казани! Но особенно радовало Прошку сияние глаз девичьих, которые уже не раз замирали на нем. Анюточка Мамаева была пятнадцати лет – уже невеста, и, когда Прошка похвалил сияние ее глаз, девушка сказала, что глаза у нее не папины:
– А от мамочки, коя из породы дворян Рославлевых.
– А я имею честь из поморов Курносовых быть!
– Вы, сударь, фамилию свою вполне ликом оправдываете.
– Что делать? Курносые тоже сердце имеют…
Прошка и намеки всякие пробовал уже делать:
– Вы кого-нибудь любите ли, сударыня?
– Маменьку.
– А еще кого?
– Папеньку.
За такую осмотрительность Прошка ее похвалил:
– Но я вас, сударыня, об иной любви спрашиваю.
– Ах, сколь вы привязчивы, сударь! Да у меня ведь родня-то изобильная: и тетушки, и дядюшки – мне есть кого любить.
– А вот, скажем, если бы муж у вас появился…
– И не стыдно вам такое мне говорить!
– Любили бы вы его, сударыня?
– Ежели родители прикажут – конечно же.
– Очень мне трудно, сударыня, беседу с вами вести…
На этом Прошка разговор о любви пока закончил.
Адмиралтейство же на реке Казанке стояло, место звалось Бежболда (по-татарски «семь топоров» означает). Матросы казанские из татар были набраны, на Волге они воевали с разбойниками, да и сами от разбойников мало чем отличались. Прохор Акимович начал браковать деревья, выговаривая со знанием дела, благо дело тиммерманское с детства ему привычное:
– Сучок крапивный – к бесу, откатывай! Табак с рожком – негоден. Ух, свиль-то какой, будто сама ведьма скручивала… Косослоя много у вас. Метик, отлуп – сколько ж браку вы запасли! На што лес-то губили? Нет у вас в Казани порядку…
Все штабеля раскидал, отобрав лесины только добрые: их сразу клеймили с комля тавром адмиралтейским. И не знал парень, что, бракуя деревья, наживает врага себе лютого.
– Вот ведь как бывает! – упрекал его Мамаев. – Ты с человеком со всей душой, последнее готов ему отдать, лучшего куска не жаль, а он… Зачем же ты, сынок, обижать меня хочешь?
Прошка и не думал обижать отродье Мамаево.
– Данила Петрович, – отвечал он, – гнили-то разной и на питерских верфях хватает. На что мне лишнюю из Казани таскать? Я ведь не для себя
– для флота нашего стараюсь.
– Вижу я, какой ты старательный! Нет того, чтобы уважить хозяина, который приютил, обогрел, поит да кормит…
Ложась спать, Прошка обнаружил под подушкой кисет с десятью рублями. Едва утра дождался – вернул хозяину:
– Уж не потерял ли кто? Возьмите.
– Я ведь от добра, – сказал Мамаев. – Ты человек незнатный, едва из лаптя вылез, щей валенком нахлебался, так зачем мзду мою отвергаешь с таким видом, будто я враг тебе?
Тиммерман понял, чего домогается душа Мамаева: ему бы только тавро на лесе проставить! Но совесть свою парень не запятнал:
– Денег от вас не возьму. Есть у меня деньги, нет у меня денег – я лучше не стану. Детишки по лавкам еще не плачут, жена конфет не требует, с чего бы я волноваться стал?
– Эх, дурак ты дурак! – окрысился Мамаев…
На беду парня, Анюта дозволила ему поцеловать себя. И так им целование понравилось, что, не раздумывая, оба в ноги отцу повалились, прося благословения. Мамаев сказал:
– Это кстати! Сейчас благословлю вас…
Взял лейтенант дочку за косу, намотал ее на руку и поволок в чулан, где и запер. А жениха шпагой на двор выгнал.
– Эй, служивые! – крикнул. – Давайте бою ему…
Матросы казанские набежали в столь изрядном количестве, в каком Прошка их даже на верфи не видывал. Стали они метелить сироту поморскую с такой небывалой поспешностью, что не успевал отмахиваться. А лейтенант, хозяин очень гостеприимный, вокруг бегал, девизы злодейские возглашая:
– Бей холопа! Жарь семя навозное… Мы-то от самого Мамая корень ведем, а он откель взялся такой? Бей…
Избили и разбежались. Мамаев в доме закрылся.
Прошка поднял с земли камень, шарах – по окнам.
– Эй ты… адмирал из лужи! – крикнул он. – Меня уж так били, как тебе, дураку, и не снилось. Но помни: еще все локти изгрызешь себе, будешь в ногах у меня валяться…
