— Еще теплая. Гад с гадюкой только что грелись... Зверское избиение генерала Петровича продолжалось:
— Где король? Где Драга? Куда они делись?
Мне под ноги попалась книга, я машинально поднял ее. Это был роман «О любви»! Апис тяжеленным сапогом наступил прямо на лицо Петровича:
— Или ты скажешь, где потаенная дверь, или...
— Вот она! — показал генерал. И его застрелили. Потаенная дверь вела в гардеробную, но изнутри она была закрыта. Под нее засунули пачку динамита.
— Пригнись... поджигаю! — выкрикнул Машин.
Взрыв — и дверь снесло, как легкую печную заслонку.
Лунный свет падал через широкое окно, осветив две фигуры в гардеробной, а подле них стоял манекен, весь в белом, как привидение. Электричество вспыхнуло, снова освещая дворец.
Король, держа револьвер, даже не шелохнулся.
Полураздетая Драга пошла прямо на Аписа:
— Убей меня! Только не трогай несчастного...
В руке Машина блеснула сабля, и лезвие рассекло лицо женщины, отрубив ей подбородок. Она не упала. И мужественно приняла смерть, своим же телом закрывая последнего из династии Обреновичей... Король стоял в тени белого манекена, посверкивая очками, внешне ко всему безучастный.
— Я хотел только любви, — вдруг сказал он.
— Бей! — раздался клич, и разом застучали револьверы.
— Сербия свободна! — возвестил Костич. — Открыть окно...
Офицеры выругались, но их брань, с поминанием сил вышних, звучала кощунственно.
— Помоги, друже, — обратились они ко мне.
Я взял короля за ноги, он полетел в окно. Развеваясь юбками и волосами, следом за ним закувыркалась и Драга.
— Мать их всех в поднебесную! — закричали сербы.
В углу гардеробной еще белел призрачный манекен, на котором было распялено платье королевы, в каком она только что пела на придворном концерте. Это платье мы разодрали в клочья, чтобы перевязать свои раны. Военный оркестр на площади перед конаком начал играть: «Дрина вода течет холодная...» Только теперь я заметил лицо Аписа, искаженное дикой болью:
— Не повезло... три сразу. Три пули в меня!
Но с тремя пулями в громадном теле «бык» еще держался на ногах. С улицы громыхнули пушки, возвещая народу: ДИНАСТИЯ ОБРЕНОВИЧЕЙ ПЕРЕСТАЛА СУЩЕСТВОВАТЬ. Белград просыпался, встревоженный этой вестью, ликующие толпы сбегались к конаку:
— Хотим королем Петра, внука славного Кара-Георгия...
Я слышал, как Живкович спрашивал:
— Знать бы, что подумают теперь в Вене?
— Мнение Петербурга для нас важнее, — отвечал Апис...
Сквозняки перемещали клубы дыма по комнатам конака. Придя в себя, я начал сознавать, через какую я прошел мясорубку. В конак прибежал посыльный, доложил, что президент страны Цинцар Маркович и военный министр Павлович вытащены из квартир на улицы и расстреляны на порогах своих домов:
— Там их жены... плачут! Рвут на себе волосы...
— Так и надо, — ответил Апис. — Братьев Луневацев тащите в казарму Дунайской дивизии, всадите штыки в этих зазнавшихся франтов, пожелавших быть королями... Всех перебьем!
Мне дали коляску, чтобы я ехал в тюрьму Нейбоша.
— Уедненье или смрт! Живео Србия!
Оркестры, двигаясь по улицам, выдували из труб:
Дрина! Вода течет холодная
Зато кровь у сербов горячая..
Дрина для сербов — как Волга для нас, русских. (Существенное примечание: советские историки долгие годы обходили стороной майские события в конаке Белграда, и лишь в 1977 году была сделана попытка осмыслить все то, что повернуло Сербию от Австрии лицом к России.)
Сколько я прожил на белом свете, всегда умел держать себя в руках, а истерика со мною случилась только однажды в жизни — именно в тени башни Нейбоша, когда мимо меня скорбной чередой прошли узники, освобожденные ночным переворотом в конаке. Они проследовали передо мною, молодые и старые, мужчины и женщины, но среди них не оказалось моей матери... Последнего узника вели под руки, он не мог идти сам, измученный страданьями, и, узнав во мне русского, протянул обожженные руки:
— Друже! Еще час назад меня пытали... на огне!
Вот тогда я зарыдал. Меня отвели в канцелярию тюрьмы, дали выпить из фляжки ракии. Я сел на лавку и безучастно смотрел, как на полу в страшных корчах помирает начальник тюрьмы.
— Пристрелите его, — сказал я, испытав жалость.
— Сам подохнет, — отвечали мне сербы...
Из тюремных ведомостей выяснили, что моя мать сумела доказать русское подданство, намекнув на свое «высокое» положение в Петербурге; напредняки, побаиваясь осложнений с Россией, тишком вывезли все на другой берег Дуная, и там, в австрийском Землине, опять затерялись ее следы...
Для меня это был удар — непоправимый! Все стало безразлично. Далее разговоры, которые я слышал в уличной кафане:
— Кажется, дипломаты уже покидают нашу столицу. Сейчас хорошо будет жить тот, кто сумеет хорошо спрятаться...
В знак протеста против убийства королевской четы посольства спешно покидали Белград — все, кроме русского и венского. Австрийский посол Думба угрожал сербам мобилизацией пограничных округов, дабы навести в Сербии «законный порядок», но полковник Апис заверил Чарыкова, что отныне Сербия вручает свою судьбу в руки Дружественного русского народа. Очевидно, в Вене сообразили, что любое передвижение их войск сразу же вызовет быструю мобилизацию Киевского и Одесского военных округов... Интервенция не состоялась!
Я навестил русское посольство, занимавшее плоский, одноэтажный дом, напоминавший дачу средней руки где-либо в Гатчине или в Павловске. Чарыков, кажется, принял меня за туриста, встретив в кабинете такими словами:
— Немедленно возвращайтесь на родину. Вряд ли вы понимаете, что тут произошло... Не успели выкинуть Драгу в окошко, как из Софии примчались три офицера, ибо в Болгарии созрел заговор, подобный сербскому. Теперь в Софии готовят убийство правителя Фердинанда Саксен-Кобургского, сербы с болгарами объединят свои армии, а в мире возникнет Балканская федерация всех славян Европы, в которую заманят и чехов со словаками, вырвав их из-под власти Габсбургов.
— Разве это плохо? — спросил я.
— Это... опасно, — отвечал Чарыков, — ибо заговор способен выйти за границы Балкан, а цареубийство может превратиться в главное орудие славянской политики...
(Впоследствии мне довелось читать секретный отчет о событиях в конаке, где Чарыков говорил о возросшем авторитете Драгутина Аписа, о том, что республиканские идеи имеют быстрое распространение в народе, интеллигенция и радикально настроенные офицеры готовы примкнуть к социалистам, дабы дворцовый переворот использовать в целях создания Балканской республики.)
Чарыков еще раз повторил мне, чтобы я покинул Белград, а мой паспорт давно лежит в столе советника посольства...
Советник русского посольства носил тройную фамилию — Муравьев-Апостол-Коробьин, а разговаривал он со мной грубо:
— Если паспорт у вас до Парижа, так какой же леший занес вас сюда? До нас уже дошли слухи, что в окружении негодяев-убийц был замечен и русский студент... Это не вы ли?
— Простите, но я уже коллежский секретарь. Я сказал, что если меня и видели среди офицеров, так это простая случайность. Советник был крайне раздражен:
