показания с моего счетчика, – ее вкусу я почему-то доверяю больше всего).
Никто и никогда – в этих двух словах и заключается рефрен моей унылой жизни за двадцать пять. Виниловый взломщик Джей-Джей переступил бы через этот рефрен не поморщившись.
Не то чтобы мои дела обстояли так уж плачевно, так уж из рук вон.
Совсем нет.
Я никогда не страдала от угревой сыпи, герпеса, или хронического гастрита, или хронического отсутствия денежных средств. Квартирный вопрос тоже не висел надо мной дамокловым мечом и не прожирал печень: с девятнадцати лет я живу совершенно самостоятельно, в шикарной академической двушке, в пяти минутах ходьбы от метро «Петроградская». Двушка досталась мне в наследство от бабки, матери отца. О существовании обоих я узнала только после их смерти, а до того была абсолютно уверена, что родная мамочка (мусик, мамулёк) произвела меня на свет при деятельном участии городского байка спермы. Что совсем неудивительно, учитывая патологическую ненависть мусика к мужчинам. Вопреки этой ненависти (а может – благодаря ей) она выходила замуж раз восемь, и каждый последующий муж оказывался много хуже предыдущего, а именно сволочью, мошенником и проходимцем. Сволочи, мошенники и проходимцы сменяли друг друга с завидным постоянством. И с тем же постоянством благородно оставляли мусику квартиры, машины, драгоценности и счета в банке.
Это – тоже закон, который в своей непреложности может поспорить с законом всемирного тяготения. Между прочим, куда более фундаментального, чем какой-то там периферийный законишко Бойля-Мариотта.
Как бы то ни было, в свои пятьдесят шесть мой мусик по-прежнему клянет мужиков оптом и в розницу, спускает бешеные суммы на пластические операции и игровые автоматы и ежедневно выступает сразу в трех едва ли не взаимоисключающих ипостасях: добропорядочного рантье, харизматичной стервы и городской сумасшедшей.
Две из трех оставленных проходимцами квартир мусик сдает за бешеные деньги эстонскому консульству и торговому представительству Сингапура. И я подозреваю, что не проявись в свое время тени покойного отца и бабки, мне пришлось бы снимать дешевый тараканий угол в районе Сенной площади. Мусик ни за что не поделилась бы со мной своими квартирными благами, она твердо убеждена, что:
а)
дети должны проживать отдельно от родителей, в идеале – в разных городах, а лучше – странах;
б)
детям строго возбраняется навешивать на родителей свои проблемы, прежде всего – материальные; Последний пункт (в) касается исключительно нас с мусиком и выглядит следующим образом: я не расплачусь с ней по гроб жизни уже потому, что она в муках произвела меня на свет, хотя двадцать раз могла сделать аборт.
Да-да, именно так она и говорит, рассеянно глядя на меня: а ведь я могла бы сделать аборт, лапуля.
Это никак не связано с бессодержательностью и пустотой моей жизни, более того: если бы все сложилось иначе, если бы я вдруг стала успешной и преуспевающей, стала зви-и-издой( не важно – шоу- бизнеса ли, спорта, кино или экономики и финансов) – это вызвало бы у мусика лишь ярость и ненависть.
Мусик терпеть не может конкурентов.
В ближнем круге – тем более.
Круг дальний – пусть его, ничего с ними не поделаешь, со всеми этими не в меру расплодившимися королевами елизаветами, принцессами дианами, княжнами грейс и, прости господи, матерями терезами; с выскочками-актрисульками а.джоли и р.уизерспун; с кафешантанными певичками мадоннами и дженниферлопес; со смехотворными супер-трупермодельками, их имен и на дыбе не припомнить. И ничего с ними не поделаешь, ни с живыми, ни с мертвыми, и счастье еще, что держат они другую, далекую от мусика поляну.
Или малину.
А в своем малиннике мусик всегда будет намба ван. И всегда будет называть Дженнифер Лопес Дженнифер Жопес. Не иначе.
А совсем недавно она переключилась с престарелых мошенников на не менее подлючий молодняк и первым делом увела бойфренда у меня. Бойфренд был так себе, как обычно, – подающий надежды поэт, автор никому не известного поэтического сборника «Одержимость любовью», изданного головокружительным тиражом в 100 экземпляров за счет средств автора.
Я узнала о двойной измене в мусикином любимом «Кофе-Хаузе» на Австрийской площади, где она заседала едва ли не круглосуточно. Изрядно накачанная алкоголем мусик заказала нам по коктейлю и, не мудрствуя лукаво, сразу же приступила к переговорам:
– Как поживает Ларик, лапуля? – спросила она.
Ларик, а точнее Илларион, – именно так звали моего бойфренда, вполне себе поэтическое имя. Мусик никогда не запоминала имен моих приятелей и уж тем более никогда не интересовалась, как они поживают. Удивительно. Особенно в свете того, что я (вроде бы) их даже не знакомила.
Или – знакомила?..
– Думаю, что неплохо, – осторожно ответила я.
– Думаешь или правда неплохо?
– Я его не видела с пятницы.
С пятницы, а сегодня понедельник. Ларик и раньше пропадал на несколько дней кряду, ездил в ближние пригороды за поэтическим вдохновением – и меня это не особенно беспокоило. Не обеспокоило и сейчас.
– Он тебе звонил?
– Нет.
– И ты считаешь это нормальными отношениями между двумя влюбленными людьми?
– А что, собственно, такого произошло?
Мусик вела себя странно, очень странно, не начать ли мне волноваться?..
– Произошло. – Прежде чем я взволновалась, мусик хохотнула, закатила глаза и двумя глотками осушила бокал со слабоалкогольным содержимым.
– Что же?
– Ладно, не будем тянуть кота за яйца, – решительно заявила она.
– Не будем, – согласилась я.
– Я взяла его в аренду.
– Кого? Кота?
– О, господи! Какого еще кота, лапуля? Я взяла в аренду Ларика.
– В смысле? – Я все еще не могла взять в толк, какую мысль хочет донести до меня мусик.
– Смысл общепринятый.
– Что ты называешь общепринятым смыслом?
– Инь и ян, – авторитетно заключила мамочка. – Мужское-женское, как декларировал твой обожаемый режиссер Трюффо.
– Во-первых, это декларировал не мой обожаемый режиссер Трюффо, а мой обожаемый режиссер Годар…
– Один черт!
– А во-вторых… – перебила я мусика и тут же заткнулась. Только теперь до меня дошла суть произошедшего: колченогий пегас Ларик был уведен из моего академического стойла. И кем уведен – собственной maman, буржуазкой, стервой и городской сумасшедшей по совместительству!
Очевидно, мое молчание затянулось. Затянулось на столько, что мусику пришлось пощелкать пальцами у меня перед носом.
– Так что там во-вторых? – с деланным интересом спросила она.
– Во-вторых, ты отпетая сука. Нет… Это – в-третьих.
– А во-вторых? – продолжала настаивать мусик, пропустив «суку» мимо ушей.
