обольстительницей. «Лифт на эшафот» – это как раз мой случай, дверцы уже распахнуты, осталось только войти в кабину и нажать кнопку нужного этажа. Позавчера – Мари-Кристин, сегодня – «русалка и немножко бонна», что подумает обо мне Анук? Ты совсем не в себе, бедный мой сиамский братец.
– Действительно симпатичная, – в голосе Анук не слышится ни иронии, ни насмешки, странно.
С трудом оторвавшись от ботинок Анук, я скашиваю глаза на руку Линн, она все еще на подлокотнике, она лежит там с начала сеанса. Она все еще на подлокотнике, но что-то неуловимо изменилось. Совсем незначительная деталь, совсем незначительная, – как в примитивном психологическом практикуме, которым так любят баловать себя журналы для бедных домохозяек, – «найди десять отличий».
На безымянном пальце Линн больше нет кольца.
Отличие номер один – на безымянном пальце Линн больше нет кольца.
Отличие номер два – это не рука Линн.
Отличие номер три – это не Линн.
Если это не Линн – тогда почему я не заметил, как она ушла? Она не могла уйти, все это время наши плечи соприкасались, я бы почувствовал малейшее движение, наши плечи почти соприкасаются и сейчас. Она не могла уйти – так же как рука на подлокотнике не может принадлежать той Линн, которая затащила меня в Синематеку. Это рука молодой девушки, хотя ногти уже не выглядят такими ухоженными, они могут себе это позволить. Теперь.
Мне нужно успокоиться. Или окончательно поверить в то, что я сошел с ума, а к этому я явно не готов. В пользу версии «я сошел с ума» говорит одежда девушки. Точно такая же была на Линн: белая блузка с открытым воротом, кашемировая кофта теплых тонов и черная юбка солнце-клеш, Линн все еще поддерживает почти затухший вечный огонь шестьдесят восьмого. Она – единственная, кто его поддерживает. Есть еще бусы, крупный необработанный янтарь. Единственное предназначение янтаря (так мне казалось еще час назад) – замаскировать морщины на шее Линн.
Теперь мне так не кажется.
Шея девушки, сидящей рядом со мной («мне нужно успокоиться» – это не Линн; «я сошел с ума» – это Линн), почти совершенна, она кажется взятой напрокат у Ингеборг Густаффсон, ведущей модели «Сават и Мустаки», терпеть не могу эту суку.
Я сошел с ума.
Прическа девушки, сидящей рядом со мной, тоже кажется взятой напрокат – но теперь уже у самой Линн, Линн часовой давности. Конечно, час назад волосы были не такими пышными, не такими блестящими, но это – та самая «бабетта».
Я сошел с ума.
Света с экрана вполне достаточно, он обволакивает профиль девушки: чистая линия невысокого лба (лоб у Линн часовой давности был гораздо выше); слегка вздернутый маленький носик, пухлые губы (губы у Линн часовой давности вовсе не были такими пухлыми); мне нужно успокоиться.
Мне нужно успокоиться.
– Что случилось, Кристобаль?..
Девушка поворачивается ко мне, проклятье, ей лет двадцать, никак не больше, теперь она кажется мне дочерью Линн, сходство не вызывает сомнений. Так же, как не вызывала сомнений поддельная фотография нашего с Анук отца, оказавшаяся впоследствии фотографией американского актера Монтгомери Клифта.
– Что-то не так?..
Ничего особенного не случилось, малышка Линн, я просто сошел с ума.
Смотреть на юную Линн нестерпимо. Анук, вот кто приведет меня в чувство. В крайнем случае, ботинки Анук, они все еще заброшены на спинку соседнего со мной сиденья. С Анук все выглядит естественным, более того – единственно возможным.
На ботинки Анук налипла трава и лепестки цветов, а по правому – ближнему ко мне – тупому носу «Камелотов» ползет улитка. Я вижу влажный след, который она оставляет после себя, света с экрана вполне достаточно.
– Стоит только найти лягушку, и все сразу встанет на свои места.
Голос Анук убаюкивает меня, это тоже выход – замереть, заснуть, пусть мне приснится юная Линн без кольца на пальце. И я даже не вспомню о старой Линн – с кольцом.
– Причем здесь лягушка, Анук?
– Лягушки жрут слизняков, – меланхолично говорит Анук. – Терпеть не могу слизняков.
Анук не делает ровным счетом ничего, чтобы стряхнуть улитку с ботинка, и слизняк благополучно перебирается на левый нос «камелота», украшенного виноградным листом. В то дождливое лето на винограднике было полно улиток, они прятались на внутренней стороне листьев, они свисали гроздьями, в темноте гроздья улиток можно было принять за гроздья винограда. Так говорила Анук, а мне оставалось только верить ей: я никогда не ходил на виноградник после захода солнца. Во всяком случае, в то дождливое лето.
Но лягушки не жрут слизняков.
– Лягушки не жрут слизняков, Анук…
– Жрут.
Убеди меня в этом, Анук. Никаких особых аргументов не требуется. Просто положи мне ладонь на затылок, там, где шрам, – просто положи, и я поверю во что угодно. В то, что лягушки жрут слизняков, в то, что рядом со мной сидит двадцатилетняя Линн; в то, что фильм, который идет сейчас, и есть «Лифт на эшафот». И в то, что «Жанна Моро, актриса» была когда-то «молоденькой Жанной Моро».
Это ведь не составит для тебя труда, Анук. Просто положи ладонь.
– Это неважно, Гай, – голос Анук прячется в шелесте поп-корна, так же, как улитки из нашего детства прятались на внутренней стороне виноградных листьев. – Это неважно. Стоит только найти лягушку, и все сразу встанет на свои места.
Иди ты к черту, Анук, моя девочка.
«Терпеть не могу слизняков», – уж не ко мне ли это относится?.. Иди ты к черту.
Я поворачиваю голову в сторону Линн, юной Линн. Линн поглощена фильмом, знать бы, кому она так сопереживает. В моем фильме сопереживать некому, разве что спящей дуре-блондинке, жене Мишеля Пикколи, или как там его. Но сопереживать спящим – последнее дело. Чтобы им ни приснилось – это всего лишь сон. Интересно, как выглядит смерть, если она приходит к тебе во сне?.. Наверняка это что-то несущественное, что-то такое, о чем сразу забываешь. Или делаешь вид, что забыл. Волчок, бывший когда- то предсердием часов, подойдет для этого как нельзя лучше.
Анук не снилась мне ни разу, хотя я постоянно думаю о ней. Мне снились ее сны, это да. Но сама Анук никогда не утруждала себя личным присутствием. Даже Французской Синематеке в этом отношении повезло больше, единственный вывод, который можно сделать, – Анук сюда захаживает. Покупает поп-корн (монеты из рюкзака для этих целей не подходят, но вполне возможно, что Анук расплачивается именно ими; если уж Линн выглядит двадцатилетней, то почему бы какому-нибудь песо не прикинуться франком – в руках Анук?).
Анук покупает поп-корн и устраивается на любом ряду. И забрасывает ноги на спинку сиденья – точно так же, как сейчас.
Едва подумав об этом, я вдруг понимаю, что Анук за моей спиной больше нет. И я, как всегда, оказываюсь к этому не готов. Не очень-то вежливо оставлять женщину, с которой пришел в кино, прямо посреди сеанса, но – если дело касается Анук – ни о какой вежливости и речи быть не может. И речи быть не может, чтобы извиниться перед типом в кургузом пиджаке и футболке, которому я едва не отдавил ноги. Тип оккупировал крайнее в ряду кресло, кургузый пиджак выдает в нем любителя «jazz afro-latino», а футболка – страсть к сиесте в гостиничном номере без кондиционера. И к женщинам с универсальным именем «Мария». Под ногами у меня то и дело слышится хруст: улитки, ничего другого мне в голову не приходит.
Анук нигде нет.
Все как обычно.
