единственный, кого я могла полюбить на всю жизнь… Я взяла его очки на память. Круглые, правое стекло с трещиной. Очки, правда, потом пропали…
– А книга? «Искусство умирания»?
– Стриж посоветовал избавиться от нее, – Линн не очень-то хочется вспоминать ни о книге, ни о Стриже.
– Почему?
– Он сделал то, на что никогда бы не решилась я сама. Он пролистал ее.
– И?
– Никакого особого впечатления на Стрижа она не произвела. Он не читал книг, и это лучшее, что в нем было…
Жаль, что я ничего не знаю о стрижах, кроме того, что крылья у них длиннее, чем у всех остальных птиц. Кажется, и насекомых они ловят на лету, почти как страховые агенты, наскоро сующие себе в рот бутерброды и кофе с неразмешанным сахаром. Наскоро трахающие подружек в лифте, в купе поезда, в квартирах друзей. Основательность приходит позже, годам к тридцати пяти, когда крылья заметно тяжелеют. И ловить насекомых на лету становится все труднее. Но это с лихвой компенсируется должностью директора страхового агентства.
Je m'ennuie a mourir.
Скука жуткая, уж лучше бы Линн бросилась в могилу за Эрве.
– …И вы избавились от книги, Линн?
– Я хотела подарить ее тому юноше-гримеру, он ведь совершил чудо. Он позволил мне заглянуть в лицо моей любви. Напоследок. Я сказала об этом Стрижу.
– А он?
– Эта идея не очень-то вдохновила его. У нас были близкие отношения, не забывайте. И Стриж оказался ревнив. Он не позволил мне встретиться с гримером, нечего, мол, впечатлительным молодым девушкам шляться по моргам.
– Значит, гример остался без подарка?..
Странно, но связь Линн с тупорылым страховым агентом задевает меня. Объяснить причину раздражения я не в состоянии даже себе, в конце концов, какое мне дело до событий, произошедших много лет назад, какое мне дело до самой Линн, я вижу ее второй раз в жизни. А всех ее хахалей – и покойных, и живых – и вовсе никогда не видел. Я не видел их никогда, но самым удивительным образом они поселились во мне, расползлись по самым мелким капиллярам, и теперь с жестокой методичностью выжирают плоть изнутри; и теперь с завидным постоянством сталкиваются, задевая друг друга витыми улиточными раковинами.
Крэк.
Крэк, крэк, крэк. Я явственно слышу хруст.
– …Значит, гример остался без подарка?
– Почему вы кричите, Кристобаль? – Линн укоризненно смотрит на меня.
– Простите…
– Стриж отнес ее чудному юноше сам. Сказал – пусть будет так, как ты хочешь. Он не хотел, чтобы мы больше встречались. Он оказался ревнив.
– И вы больше не встречались?
– Нет. Это был порыв, понимаете. Мгновенно возникшая симпатия, которая ни во что потом не вылилась. Впечатлительным молодым девушкам нечего шляться по моргам, тут Стриж оказался прав. И потом… Гример хромал. А романтическая хромота может увлечь лишь ненадолго. И он наверняка бы постоянно рассказывал о своих покойниках за завтраком. Нет, я бы этого не вынесла…
Ах ты, сука. Сейчас. Сейчас я ущучу тебя. Наступлю на лживый псевдобукинистический хвост, которым ты столько вертела перед разными сомнительными типами.
– Но если ваш страховой агент отнес книгу в подарок, как же она снова оказалась у вас?
– Это все испанец. Он появился спустя несколько лет. Я была свободна, я только что рассталась со своим джазменом…
– Который впоследствии стал министром сельского хозяйства?
– Да. Я только что рассталась с ним…
– А Стриж?
Линн пропускает мой вопрос мимо ушей.
– Я только что рассталась с джазменом… Я была свободна…
– А Стриж? – я продолжаю бить в одну точку.
– С ним я рассталась еще раньше, – нехотя отвечает Линн. – Собственно, так мы и познакомились с испанцем. Он принес книгу. Хотел ее сдать и просил не очень дорого. Не очень дорого исходя из ее реальной стоимости, как вы понимаете.
– Он принес ту самую книгу?
– Ту самую. Именно тот экземпляр, который я обнаружила в день смерти Эрве. Ее нельзя было спутать, согласитесь. Я посчитала это знаком.
Пурпурный фон, украшенный то ли ирисами, то ли водяными лилиями; чье-то лицо, изъеденное ржавчиной и стянутое железными обручами. Полустертый заголовок, просматриваются только четыре буквы: две первые – «А» и «R»; одна в середине – «О». И предпоследняя – «D». Обложка «Ars Moriendi» до сих пор стоит у меня перед глазами, ее действительно нельзя было спутать.
Я верю Линн.
– Его французский был отвратителен, не то что ваш, Кристобаль… Но из набора слов, почти бессвязного, я поняла, что книга принадлежала нескольким поколениям в его роду, и что ему она досталась от деда, в память об окончании университета. Он закончил университет в Саламанке…
Зеленый мандарин, лотос, магнолия, цветок абрикоса.
Гиацинт, жимолость, ветивер.
Жженый мед, кедр, лакрица.
Три волны идут одна за другой и почти сбивают меня с ног; интересно, коснулись ли они Линн, хотя бы одна из них? Как бы то ни было, в потускневших от времени волосах Линн распускаются магнолии, а дряблую кожу на шее прикрывают гиацинты. А ее глаза… Какими бы они ни были до сих пор – теперь ее глаза напоминают цветом жженый мед. Саламанка – именно так я назвал сочетание запахов, подаренное мне смертью вонючки Бадди. Саламанка – именно это слово я нашел в дневнике неизвестного мне Тьери Франсуа. И вот теперь я снова слышу его.
Саламанка.
Но ведь испанец не мог зваться Тьери, это французское имя.
– Как звали вашего испанца, Линн? – дрожи в своем голосе я не замечаю, но ее не так-то просто скрыть от Линн.
– Вы, кажется, взволнованы, Кристобаль?
– Нет… Просто…
– Ох, уж эти испанцы… Повсюду ищут соотечественников. Признайтесь, вы ведь и Христа считаете испанцем? Выходцем из рабочих кварталов Мадрида… Или баском на худой конец…
– Нет, не считаю. Как его звали, Линн?
– Энрике. Как еще могут звать испанца? Или Педро, или Энрике, или Хуан. Моего звали Энрике. Вот только фамилию я забыла.
Энрике не имеет ничего общего с Тьери Франсуа, это ясно и без фамилии. Даже с покойным Эрве у него больше сходства, во всяком случае, их имена начинаются и заканчиваются на одну и ту же букву. И почему я сразу же не отреагировал на выпад Линн насчет басков? Кажется, я что-то говорил ей о басках, о том, что Кристобаль – выходец из Страны Басков. Настоящий баск никогда бы не спустил такого отождествления себя со всей остальной Испанией. Но лучше не поднимать эту тему, чтобы не вселять в Линн ненужные подозрения.
– Почему же Энрике хотел продать книгу? Ведь она принадлежала нескольким поколениям…
– Энрике был леваком, – теперь глаза Линн мечтательно прикрыты. – Мне всегда нравились леваки. Молодые анархисты с листовками за пазухой, с серьезными связями на Кубе и в Никарагуа…
