От несчастной любви. Но от меня эта сволочная лесбиянка такого подарка не дождется. Назло ей буду жить – и еще посмотрим, кто больше бабам запупырит!
Увидев, что я побледнела, как пачка ватмана, стоявшая у него в простенке между диваном и облупленным шкафом. Серьга сменил гнев на милость:
– Шучу, шучу. Беру свои слова назад. Слушай, а может, у тебя поживем? К центру поближе и места побольше…
– Я отказалась, но домой все-таки съездила – нужно было забрать кое-что из вещей и – главное – кассету Нимотси и его записную книжку. Я вдруг испугалась того” что она может попасть в чужие руки. Если я так , легко проникла в квартиру Володьки, то нет никакой гарантии, что кто-то типа юркого Олега Васильевича не проникнет в мою собственную. К счастью, и кассета, и записная книжка оказались на месте. Я сложила их в рюкзак, бросив сверху свитер, закрыла дверь и прилепила снизу тонкую ниточку – банальный способ узнать – бывает ли кто-то в квартире в твое отсутствие или нет. Я помнила его еще из своего детства, когда по три смены торчала в одном и том же пионерском лагере “Коммунаровец”. Моя соседка по палате Ира Чалая прикрывала так Свою тумбочку с овсяными пряниками…
Приехав на “Пражскую” и дождавшись, пока Серьга заснет, я спрятала кассету и дневник в целлофановый пакет, а пакет засунула в пачку замшелых эскизов за шкафом. Теперь-то уж точно она не попадет в чужие руки!
Накануне похорон Серьге снова позвонили, сообщив о времени и месте. И Серьга, который до этого даже слышать не хотел о мертвом Володьке, неожиданно решил ехать.
– Не люблю я этих прощальных церемоний, – пьяно уговаривал он меня, – но нужно отдать последний долг, черт его дери!..
А поздней ночью я услышала, как он плачет на своей кушетке в кухне – неумело и удивленно; я хотела выйти и успокоить его, но побоялась. Бесконечно одинокий маленький человек, такой же одинокий, как и я сама. Только теперь я поняла, что именно Володька поддерживал Серьгу, снабжал его работой и персональным столиком в клубе, который был вовсе не рассчитан на таких дремучих типов, как Каныгин. И подумала о том, что же теперь будет с абсолютно неприспособленным к жестокой московской жизни Серьгой.
Утром Серьга достал из шкафа ослепительно чистый костюм-тройку, белоснежную рубаху и черные туфли.
Туфли были явно летними, или выходными, или клубными – в них хорошо приглашать зазевавшуюся даму на ж танец или вести переговоры с рекламодателями. Я подумала о том, что на кладбище он наверняка замерзнет.
Последним Серьга извлек из шкафа длинное черное пальто из дорогого кашемира.
– Ты меня пугаешь, – искренне сказала я Серьге.
– Я и сам себя пугаю. Надо барахло обновить, пока моль не сожрала. – Серьга уже стянул с себя рваный свитер. – Он, конечно, не оценит, ну да неважно это.
…Мы приехали на кладбище, когда панихида была в самом разгаре, и стали на почтительном отдалении от общей скорбящей массы. “Преступника всегда тянет на место преступления, – билось у меня в мозгу, – вот и ты не исключение”.
Похороны оказались неожиданно стильными – множество людей в кокетливом черном: береты, приталенные модные пальто, запахнутые плащи. Я подумала о том, что в этих самых пальто-перевертышах они отправятся на модные тусовки в разные концы Москвы; цвет скорби был в этом сезоне самым ходовым. Весь состав клуба тоже был в черном, только романтический Ролик позволил себе темно-синюю куртку с золотыми женскими пуговицами. Как-то само собой получилось, что и на кладбище все сгруппировались в коллективы по интересам: испуганно-любопытное стадо клубной обслуги; стайка нервных бывших любовниц; друзья-телевизионщики, друзья-газетчики, друзья-киношники; дисциплинированно- почтительные партнеры по бизнесу, которые исподтишка посматривали на часы и вели переговоры по сотовым телефонам, укрывшись за соседними могилами. Водораздел нарушал лишь высокий лохматый человек с лицом старой лошади, который совершал челночные рейсы от одной касты к другой. Он о чем-то шептался со свидетелями похорон – и мелкие купюры из карманов цивильных граждан перекочевывали в карманы кладбищенского вымогателя.
Он сунулся было к нам, но Серьга так шуганул его, едва раскрыв бескровные оледеневшие губы, что вымогатель сразу ретировался.
– Пришел, сукин сын, так и знал. Куда ж без него – им одна свадьба, ни одни похороны, ни один Каннский фестиваль, – сказал мне Серьга. – Наш, вгиковский отброс, Гарька.
Теперь и я признала его – это был Гарик Кройдон, вечный вгиковский студент. Когда мы поступили, Гарька отирался во ВГИКе добрых десять лет, истерично участвуя во всех проявлениях общественного темперамента, и я сильно подозревала, что он украшает своим присутствием ВГИК и до сих пор.
День выдался пасмурным и неожиданно тихим. Ветры, дувшие над Москвой всю последнюю неделю, улеглись. Вот и Володька отправится сейчас в смерзшуюся землю. На гроб упадут комья земли, будет много водки и много анекдотов в конце поминок. Если бы я не приехала – все было бы сейчас по- другому. Это не Володька собрал сейчас всех этих людей вместе – их собрала я. Самое время выступить с программной речью…
Странные вещи происходили со мной – я была так далека от всех и в то же время мне иногда казалось, что все смотрят на меня, подозревая в смерти Володьки. А потом я увидела двоих, оживленно переговаривающихся друг с другом. У них были лица любителей сальных анекдотов. Смерть была частью жизни, лишь эпизодом в ряду других: болезнью, покупкой спального гарнитура, воскресной вылазкой на природу.
– Ты смотри, богатый гробище-то! – вклинился в мои мысли Серьга. – Прям как у Дракулы. Жить да жить в таком гробу. Ему же сносу не будет… Нужно не жилиться, диван новый купить, а то пружины ребра долбят…
Началось прощание – но я так и не решилась подойти к гробу, возле которого возникла давка: все синхронно хотели отдать последний долг покойному и убраться наконец со стылого кладбища. Я знала, что сейчас творится в головах всех этих траурных девочек, – для них смерть Володьки, как, в общем, и любая другая смерть, была чем-то немного стыдным, чем-то таким, о чем необходимо как можно скорее забыть – как самые первые детские опыты мастурбации, например.
Серьга тоже влился в общий поток: я видела, как он нагнулся к мертвому лицу Володьки и поцеловал его в лоб, долго и с чувством, должно быть, именно так целуют мертвых в глухих марийских деревнях. Я подумала о том, что губы у Серьги такие же холодные, как лоб Туманова, ж Пошел робкий снег, он таял на лице и волосах Серьги и совсем не таял на тумановских щеках. Еще секунда – и гроб заколотят, он унесет снежинки с собой в темноту, и их уже никто никогда не увидит. На крышку полетели комья смерзшейся земли, они эхом отдавались в моей такой же смерзшейся душе – и даже тогда я не испытала никаких эмоций. Ничего, кроме страшной усталости. Из всех возможных путей я выбрала самый гибельный. Но свернуть уже невозможно…
Невозможно.
И тогда я увидела его.
А когда увидела, то так и не поняла – почему же я не заметила его сразу. Да, людей было много, но их силуэты не пересекались, все они видны как на ладони. Да и Гарик Кройдон, уныло снующий между ними, ловко отделял их друг от друга. Вот и этот парень – ведь он ни за кого не прятался, стоял и стоял себе. Пожалуй, он был единственным, кто не подошел проститься. Единственным, кроме меня.
Он не смотрел в мою сторону, он был абсолютно, подчеркнуто спокоен.
И я почувствовала сильный, ощутимый укол в сердце – вот что значит оставлять душу без наперстка, когда подшиваешь тяжелые бархатные шторы… Он, этот парень, был похож сразу на всех – и ни на кого одновременно. На всех тех, кого я могла полюбить. И на тех, кто никогда не полюбил бы меня.
'Кажется, это то, чего я всегда боялся, – сказал Иван. – Придет такой вот хмыренок с бакенбардиками и отнимет тебя у нас, будет шептать всякие пошлости змеистыми губешками – прости- прощай жизнь вольного стрелка, мозги отправляются автостопом через трахею и пищевод во всем известное место, где пальмы и скелеты задумчивых игуан. Скажешь, не прав?'
'Только не вздумай улечься с ним в койку в первую ночь, – напутствовал Нимотси. – Подожди хотя
