любовницы ходили смотреть на него, как ходят смотреть на бородатую женщину в ярмарочном балагане. Но стоило Серьге выпить термоядерного деревенского самогону, которым его исправно снабжали родственники с исторической родины, как он становился невменяемым и сдержать его было не под силу не то что Алене, но и специально приглашенным для укрощения строптивого дюжим операторам. Так, в порыве ярости, он выкинул в окно одиннадцатого этажа Аленин телевизор “Панасоник” и кресло-качалку, купленную в Измайлове за бешеные деньги.
Протрезвев, Серьга был кротким, как агнец, сам вызывался сходить за хлебом и слесарем, который должен был починить вырванный в пьяном угаре замок от комнаты Алены. Алена относилась ко всем приливам и отливам каныгинского чувства со здоровой иронией, она же обучила простого марийского парня жутким провоцирующим словам “минет” и “промискуитет” и рассказала о прелестях однополой любви. Но Серьга так и не смог понять этого, хотя и старался быть на высоте. Он часами просиживал за стеной в Алениной комнате, рисуя портреты своей обожаемой лесбиянки, что не мешало ему в скотском состоянии опьянения крыть Алену последними словами, самыми деликатными из которых были “проституирующая сука” и “двустволка долбаная”. А потом он снова трезвел, и все становилось на свои места. Кроме пьяной драчливости, Серьга, как и все люди невысокого роста, отличался крайней амбициозностью: после каникул он привозил кипы заметок о себе, любимом, в прессе райцентра Весылурга; именно к Весьшурге прилепилась родная деревенька Каныгина, где он был национальным героем, не менее популярным, чем мать Тереза в Калькутте. На Алену все эти заметки, написанные дремучим, с потугами на лирику, языком, не производили никакого впечатления. И в то же время Серьга оставался самым преданным ее другом и утешителем в минуту очередного любовного крушения.
Я до сих пор помнила самый яркий эпизод четвертого курса – тогда, в разгар летней сессии, к Серьге приехали родственники из деревни – дядька и два его сына. Все они, как на подбор, были низкого роста (“метр десять в холке”, охарактеризовала их Алена), в кримпленовых с затяжками костюмах и ярких коротких галстуках. Городская красота Алены, которая была представлена подвыпившим Серьгой как невеста, ее высокий рост произвели на родственников гипнотическое впечатление. Они посматривали на нее с боязливым восхищением и опаской, как смотрят на статую Свободы вновь прибывшие в Америку иммигранты. Клюкнувшие самогону двоюродные братья только крякали и одобрительно пощелкивали языками, но заговорить с Аленой не решались. Дядька же повел обстоятельный разговор о прелестях деревенского климата и баньки по-черному, Алена с удовольствием ему подыгрывала. Вечер закончился веселой семейной дракой, пострадавшей стороной в которой оказался дядька: оба сына и племянник выбили ему передний зуб.
Апофеозом же пребывания марийских родственников стал культпоход в ГУМ, куда они отправились в сопровождении Серьги, Алены и меня. В ГУМе недавно открылся магазин “Карштадт”, где бойко торговали одеждой на немецкие марки. Отстояв дикую вспотевшую очередь, семья Каныгиных ворвалась в магазин, прижимая к груди заскорузлые узелки и капроновые сетки с покупками. Мы с Аленой держались поблизости, Серьга вообще ушел в другой конец магазина – ему была невыносима дядькина провинциальность. А с дядькой и каныгинскими братанами происходило что-то из ряда вон выходящее: они цокали языками, приговаривая “как дешево-то”, и набирали в корзинки все новые и новые вещи. Наконец сомлевший дядька оказался перед кассой, ему обсчитали покупки, и он, радостно улыбаясь, выложил свои трудовые российские рубли. На секунду возникла паника: при чем здесь рубли, когда речь идет о дойчмарках. Но марок у дядьки не было, и, я думаю, он даже не подозревал об их существовании, равно как и о существовании филиппинского песо, греческой драхмы и острова Рапануи. Под ехидное улюлюканье толпы и презрительные взгляды кассирш дядька Каныгин был о позором изгнан из магазина, так до конца и не поняв, что же от него хотели. На ценнике с пиджаком было ясно написано: “Пятьдесят” – так он же и предлагал пятьдесят рублей!..
Серьга малодушно скрылся с места публичной порки родного дяди, так что сопровождать семейку пришлось нам с Аленой. Алена восприняла это как еще одно забавное приключение, а по приезде в общагу мы нашли упившегося Серьгу, который в очередной раз раскроил несчастную Аленину дверь и благополучно заснул на коврике перед блоком.
С отъезжающим в родную Марий-Эл дядькой Серьга так и не попрощался – и этого прекраснодушная Алена ему не простила: она изгнала Серьгу из рядов почитателей, и только спустя месяц покаявшийся Каныгин был допущен к телу. Это событие было немедленно отмечено грандиозной пьянкой.
Мы с Иваном наблюдали эти безумные отношения на протяжении нескольких лет, и неисправимый оптимист Иван предсказывал им кровавую развязку в духе “Бесприданницы” – “Так не доставайся же ты никому!”.
Но все оказалось гораздо банальнее – Серьга защитил диплом серией работ на тему финно- угорского эпоса “Калевала” и неожиданно получил приглашение в Финляндию. Там он и затерялся – я подозревала, только потому, чтобы избавиться от своей пагубной, безнадежной, как герпес, страсти к Алене.
…И вот теперь он был всего лишь в нескольких метрах от меня, ничуть не изменившийся – те же расчесанные на прямой пробор длинные волосы а-ля Горький периода “Челкаша”; те же узковатые, поднятые к вискам, глаза. Тот же чуть заостренный нос и куцая китайская растительность на подбородке. И со спины Серьга по-прежнему выглядел подростком.
Я шла за ним как привязанная, наши шаги дублировали друг друга в гулком пустом коридоре. Наконец Серьга не выдержал и обернулся. Я машинально улыбнулась ему, забыв о своем новом лице: улыбка получилась приятельской, так улыбаются давно потерянному и случайно обретенному другу. Именно эта улыбка привела Серьгу в замешательство.
– Вы ко мне? – почесывая переносицу, спросил он. Отступать было поздно, тем более что мне ужасно хотелось прикоснуться к Серьге – он был частью моего прошлого. А все остальные части моего прошлого были мертвы.
– Похоже, да, – жадно рассматривая Серьгу, сказала я.
– Слушаю. – Серьга буквально впился в меня глазами: новое, но хорошо запоминающееся лицо, художник не может этого не оценить.
– Вы случайно не Сергей Каныгин? – брякнула я.
– Случайно да, – ответил заинтригованный Серьга, а я чуть не задохнулась от радости; это был его неистребимый марийский акцент, такая же предательская деталь, как и мое южное мягкое “г” из прошлой жизни. Серьга же всегда смягчал “ч”, у него она звучала как “щ” – ничего не изменилось…
– А я – подруга Алены Гончаровой, – ляпнула я первое, что пришло мне на ум, совершенно не задумываясь о последствиях. Мгновенное воспоминание об Алене налетело, как вихрь, и почти сбило Серьгу с ног. И в то же время я заметила в самой глубине его узковатых марийских глаз скрытую ревность. Вот и не верь после этого в вечную любовь!..
– И что? – взял себя в руки Серьга. Вопрос не застал меня врасплох.
– Вы меня не помните? – Это была явная провокация, и Серьга поддался: никому не хочется быть уличенным в склерозе. Он многозначительно замычал что-то неопределенное: “М-м-гу.., м-м-да, гм-гм.., как же, как же…'
– Конечно! Вы…
– Ева! – помогла я Серьге. – Мы познакомились, когда Алена уезжала в Америку.
Я работала наверняка – в начале пятого курса Алена отправилась в Америку, чтобы писать там свой диплом о Марлен Дитрих, хотя с тем же успехом можно было собрать все материалы и в институтской библиотеке. Тогда же была устроена грандиозная вечеринка, на которой Серьга предстал во всем блеске своей языческой ярости – он отметелил двух американцев из секты последователей Муна, шапочных знакомых Алены. Досталось и дородной консерваторке, альтистке Даниловой, потенциальной Алениной любовнице – ей Серьга выдрал клок волос и сломал два ногтя на правой руке.
Впрочем, это был не первый и не последний клок волос в матадорской карьере Каныгина.
Именно поэтому он взглянул на меня без всякой задней мысли.
– Ну, и как там Алена?
– Процветает, – соврала я, испытывая жуткие муки.
– Замуж-то вышла? – мрачно спросил Серьга.
– Нет.
