Типа, в сказку попал

Заходить в комнату без приглашения здесь не принято.

У нас вообще-то тоже не любят, когда дверь открывают в самый неподходящий момент. Могут и послать. По известному адресу. А здесь с незваными гостями поступают еще радикальнее. Это я на собственном опыте выяснил.

Поболтали мы с Ранулом, душевно так, и он на кухню свалил. Обед мне готовить. Как особо дорогому гостю. А я в номере остался. Решил не откладывать мытье. Жратва через час будет готова, а воду горячую мне сразу принести обещали. Ну и… чем-то время надо занять. Спать? Грязным и голодным — мне уже надоело. А тут все удобства в номере. С экзотическим, понятно, уклоном.

Джакка нашлась за ширмой. Широкая бочка, вместо сидячей ванны приспособленная. Странная такая емкость — легкая, прочная и без единого шва.

Джакку из джаккасы делают. Трава здесь такая растет. Вроде нашего бамбука. Только размерами больше. Если траву правильно порезать, бочки получаются. И дно вставлять не надо: внутри джаккасы толстые перемычки. Все это я во время обеда выяснил. Ранул мне компанию составил. А под вино и чибо я много чего узнал. Интересного.

Ремонт в этом номере делали. Гости в нем небольшую разборку устроили — … немножко поспорили, поколдовали и… — пришлось, короче, перестилать полы, красить стены и ставить новую мебель… пожар совсем небольшим был… Ранул, понятное дело, в убытке не остался. Вот только во время ремонта нашелся «мой» тайник. Никто его специально не искал. Так уж получилось. И меня убедительно просили не обижаться и принять все обратно.

Вместе с обедом, Ранул принес и «мои» вещи.

Небольшую коробку, перемотанную шнуром и запечатанную печатью. И сверток. Побольше. На нем два шнурка оказалось. И две печати. Полустертая — на старом и красная, с крылатой кошкой, — поверх нового шнура. Я повертел, вроде как, свои вещицы и рядом положил. А хозяин кабака вздохнул. Глубоко и громко.

Похоже, Ранул спал и мечтал быстрее избавиться от них. Чего ж не загнал тогда их, а меня дожидался? Чем это я-другой так впечатлил его? Прям, до дрожи в руках. Вряд ли теперь узнаешь.

А вот куда здесь ходят по надобности, я узнал. За ширму. Не ту, что джакку прикрывает. Я, наверно, минуту пялился на стул с крышкой и высокий кувшин под ним. Видел я похожее сооружение. В магазине для ползунковых. Не думал, что такое же устройство для взрослых делают. Для вполне здоровых, что и во дворе удобства поискать могут.

Ранул удивился не меньше моего:

— Зачем тебе усул в кустах, если есть куст?

— Чтоб нюхать цветы, а не дерьмо!

— Дорога научила тебя шутить, миной, — сказал здоровяк, отдышавшись.

Ну, научила, так научила. Интересно только, чего смешного я сказал.

Еще выпили-поели, еще поговорили.

Идею передвижного туалета Ранул встретил таким хохотом, я даже испугался за его здоровье. Так же внезапно мужик успокоился и сказал, мол в этом новшестве чего-то есть и, если в других странах…

Короче, расстались мы лучшими друзьями, и до лестницы шли в обнимку. Потом я обратно повернул. Машку решил проведать, да и за жизнь поговорить. Не очень-то мы ладили последние дни. Не знаю, с чего она взяла, что мне нужен хозяин. Вроде как, позаботиться о себе я сам не могу. Вбила в свою башку, что я — обиженный Санутом. Гайнул, короче. Есть у этого слова другой перевод, но он мне нравится еще меньше, чем «стукнутый».

Ну, не знаю я некоторых очевидных вещей — для Машки очевидных, не для меня! — так это не повод считать меня дебилом и обзывать гайнулом. Моему незнанию есть вполне разумное объяснение. Но Машка мне не верит. Чего она думает, я не знаю, а вот чего говорит — так лучше и не повторять. И откуда она такие слова знает? Или этому в ведьмовских школах учат?

Не таким уж я пьяным был, когда возле Машкиной двери остановился. Просто не учел, что дверь толстая. Стукнул разок и ручку на себя. А дверь и открылась.

Маленькая комната оказалась у Машки. Куда как меньше моей. И почти все место занимает кровать. А на ней — скромная такая групповушка. На троих.

Лица мужика я не увидел. Только синий плащ ковром на полу. И такого же цвета штаны. На златовласке остались только сапоги. Голой она оказалась еще аппетитнее, чем я думал. А Машка почти затерялась между ними. И была единственной, кто меня заметил.

Извиниться или ругнуться я не успел. Чего-то остро-стальное вдруг появилось в Машкиных пальцах, хищно блеснуло сквозь рыжие лохмы и я тут же захлопнул дверь. Чего-то ударило в нее с той стороны. А может, мне показалось. Но открывать дверь еще раз я не стал.

И когда протрезветь успел, не заметил.

Добрел до своего номера — медленно шел, все ждал, что Машка выйдет, позовет, — закрыл дверь на засов, в руку мою толщиной, и одетым повалился спать. До восхода Санута у меня еще было время.

24

«…было его имя Онан… и уронил он свое семя на землю…» Кажется, так писано в древней и мудрой книге, которая вряд ли есть в этом мире.

Чего это я об онанизме вспомнил? А чем еще мужику заняться, когда все общественно полезные дела запрещены? Правильно, им самым и заниматься. Физическим или виртуальным. Ну, до физического у меня… не то чтобы руки не дошли… дошли бы они, куда бы делись. Просто стремно мне развлекать самого себя во время желтой луны. Машка столько ужасов про нее рассказала, я и не знаю уже, чему верить. А в другое время все остальные развлечения к моим услугам. Вот и не искушаю судьбу. Видал я бедолаг со съехавшей крышей. В своем мире видал, не в этом. Вот и приходится заниматься виртуальным онанизмом — думать.

А чем мысль отличается от других отходов жизнедеятельности? Тем, что невидима? Так это для меня она невидима, а для других, может, очень даже… Вот если человек не видит свое отражение или вообще слепой — так он чего, и не существует вовсе?

Вопрос тот еще.

Был у меня приятель, любил спрашивать такие вопросы. Пять минут базара с ним и у неподготовленного человека планка падала. У подготовленного — через десять. Витька Карамазин звали его. «Куда остальных братков дел?» — прикалывались мы над ним. А ведь никто из нас так и не читал этих «Братьев Карамазовых». Не было потребности. Ни у кого. Кроме Витьки. Подподушечной книгой она стала у него. За неимением личного стола. Днем в сумке, ночью — под подушкой. «Я не такой, как они, — тыкал Витька в обложку. — Я еще круче!» Может, и круче, сравнить-то мне не с чем. Долго он с ней носился — года три, а потом сам чего-то кропать начал. Карандашом. Напишет и сотрет, опять напишет — сотрет. Так и прозвали его — Писарь. Потом, когда он зачитывать свою писанину начал — Писателем. С ударением на первый слог. Кто кого всерьез принимает в тринадцать лет? И кто тогда думал, что Витька в натуре им станет? Настоящим, многочитаемым и издаваемым. Самым первым из нас выйдет в люди.

«Вышел в люди и не вернулся». Была у меня ручка с такой надписью. Была да куда-то делась. Вместо нее мне другую подсунули: «Злые вы, уйду я от вас». Так и не узнал я, кто это сделал. Не до того мне как-то стало. Пришло мое время «выходить в люди». Но для меня это была репетиция взрослой жизни, пока еще, а для Витьки настоящая смена приговора. Медленное утопление вместо удушения. Это когда он отдался и продался издателю. Со всеми потрохами отдался. И каждый год теперь по три книжки на-гора выдает. Кошмар. Я бы так не смог. Каждый день двоих резать — это куда ни шло — выдержу. Даже троих, если хорошо попросят. Но десять часов в день насиловать свои мозги!… Каждый божий день, из года в год… Это без меня, при любой погоде. А Витек как-то справляется: кропает книжки, живет со своей издательшей или редакторшей — не помню, кто она у него, но то, что мадам старше лет на пятнадцать — тут и без