Лучшее, на что мог надеяться сорокалетний человек по прибытии — быть возвращенным в тело, биологический возраст которого составлял около пятидесяти, — в то время, как все его родственники на Земле давно умерли, друзья обратились в прах.
Это того стоило. Или так думали колонисты — подчиняясь червячку, извивавшемуся в позвоночнике исследователя, непреодолимому стремлению, гнавшему их вперед, ради богатства, мощи и свободы, которые мог дать им новый мир, и ради места, которое они могли занять в истории, — место не Вашингтона, даже не Христа. Они должны были занять место Адама и Евы.
«Это того стоило», — подумали тысячи людей, добровольно отправляясь в полет. Но что они подумают, когда сядут на планету!
Если они сядут, не зная правды, если какой-нибудь корабль вроде корабля Эйзеля не догонит их в космосе и не скажет им ее, они испытают величайшее разочарование, какое только испытывал человек. По первоначальному плану перед экспедицией «Тихо Браге» к Грумбриджу 1618 еще сорок лет пути. После того как Эйзель изобрел сверхсветовой двигатель, они найдут планету, населенную сотнями тысяч людей, с работающими заводами, строящимися дорогами, где будут заняты лучшие земли и будет написана уже пятая глава исторических трудов... и что тогда подумают три тысячи стареющих искателей приключений?
Маршан застонал и вздрогнул не только из-за того, что корабль стартовал и ускорение прижало его грудную клетку к позвоночнику.
Когда заработал полифлектор, он проплыл через пилотскую кабину, чтобы присоединиться к остальным.
— Я никогда не был в космосе, — сказал он.
— Ваша работа была на Земле, — с большим уважением сказал Эйзель.
— Была, да. — Но Маршан на этом и закончил. Человек, вся жизнь которого оказалась ошибкой, был кое-чем обязан человечеству, и, в частности, он обязан был сообщить этим людям правду.
Он внимательно смотрел на Эйзеля и Фергюссона, которые читали показания приборов и делали микрометрические установки на полифлекторе. Он ничего не понимал в сверхсветовом двигателе, но он понимал, что карта — это карта. Здесь был изображен в двух проекциях курс экспедиции к Грумбриджу 1618. «Тихо Браге» был светящейся точкой, примерно в девяти десятых расстояния от Солнца до Грумбриджа, что означало примерно три четверти пути по времени.
— Детекторы массы, доктор Маршан, — весело сказал Эйзель, показывая на карту. — Хорошо, что они не слишком близко, иначе у них не было бы достаточно массы, чтобы их было видно.
Маршан понял: те же детекторы, которые могут показать Солнце или планету, покажут и корабль массой всего в миллион тонн, если его скорость будет достаточно велика, чтобы существенно увеличить массу.
— И хорошо, — обеспокоенно добавил Эйзель, — что они не слишком далеко. У нас могут быть проблемы с выходом на их скорость, даже при том, что они замедляются уже девять лет... Давайте привяжемся...
В гамаке Маршана охватила очередная волна перегрузки. Но это было что-то другое, намного хуже.
Словно какая-то мясорубка перемалывала его сердце и сухожилия и выплевывала их в виде странных изуродованных форм.
Словно давильный пресс сжимал его горло, сплющивал сердце.
Он ощущал головокружение и тошноту, как на американских горах или на маленькой лодке во время тайфуна. Звезды на курсовых картах, каждый раз когда они попадали в его поле зрения, скользили, двигались и плыли в новое положение.
Маршан, испытывавший самую страшную мигрень за всю его почти столетнюю жизнь, с трудом понимал, что происходит, но он знал, что через несколько часов они найдут «Тихо Браге», стартовавший тридцать лет назад.
4
Капитан «Тихо Браге», седеющий шимпанзе с желтыми клыками, по имени Лафкадио, потрясенно смотрел на них коричневыми глазами: его длинные жилистые руки все еще дрожали после того, как он увидел корабль — корабль! — и человека.
Маршан заметил, что он не может отвести взгляда от Эйзеля. Капитан провел в теле обезьяны тридцать лет. Обезьяна была уже старая. Лафкадио, вероятно, уже считал себя больше чем наполовину шимпанзе, сохраняя человеческий облик лишь в памяти, затиравшейся ежедневным видом покрытых шерстью рук и цепких косолапых ног. Маршан сам ощущал, как им потихоньку овладевает мозг обезьяны, хотя знал, что это ему лишь кажется.
Кажется ли? Эйза Черни говорил, что пересадка может быть неустойчивой — что-то связанное с фосфолипидами, он не помнил. Собственно, он не мог уже четко и уверенно вспомнить все, что хотел, и не потому лишь, что его разуму было девяносто шесть лет.
Без всяких эмоций Маршан осознал, что отмеренные ему месяцы или недели сократились до нескольких дней.
Может быть, конечно, пульсирующая боль в висках лишала его способности здраво мыслить. Но Маршан лишь принял эту мысль как должное и отбросил ее; если ему хватило смелости понять, что труд всей его жизни пропал впустую, он мог примириться и с тем, что эта боль была лишь произвольной второго порядка от убийцы, который подкрадывался к его обезьяньему телу. Но из-за этого ему трудно было сосредоточиться. Как в тумане, он слышал разговор капитана и его экипажа — двадцати двух смитованных шимпанзе, которые управляли полетом «Тихо Браге» и наблюдали за тремя тысячами замороженных тел в его трюме. Сквозь низкий, приводящий в замешательство шум, он слышал голос Эйзеля, который объяснял им, как перенести сверхсветовой модуль из его маленького корабля в огромный, громоздкий ковчег, который благодаря этому ящику сможет преодолевать межзвездные пространства в течение дня.
Он заметил, что они иногда поглядывают на него с жалостью.
Его не волновала их жалость. Он только спросил, позволят ли они ему жить с ними, пока он не умрет, зная, что это будет недолго; и, пока они все еще что-то говорили, он провалился в болезненный, бессознательный бред, который продолжался, пока — он не знал, сколько прошло времени, — он не обнаружил, что привязан к гамаку в рубке корабля, и снова испытал сокрушающую агонию, потому что они снова скользили сквозь пространство иных измерений.
— Как вы себя чувствуете? — послышался знакомый низкий, невнятный голос.
Это была еще одна последняя жертва его ошибки по имени Фергюссон. Маршан заставил себя сказать, что чувствует себя нормально.
— Мы почти на месте, — сказал Фергюссон. — Я думаю, вы хотите это знать. Здесь есть планета. Как они считают, необитаемая.
С Земли звезда, называвшаяся Грумбридж 1618, даже не была видна невооруженным глазом. В бинокль можно было заметить лишь крохотную искорку света, затерянную среди бесчисленного множества более далеких, но более ярких звезд. Точно так же с Грумбриджа 1618 выглядело Солнце.
Маршан вспомнил, как он пытался выбраться из гамака, не обращая внимания на беспокойство на обезьяньем лице Фергюссона, чтобы взглянуть назад, туда, где было Солнце. Фергюссон показал ему, где оно, и Маршан смотрел на свет, который уже проделал пятнадцатилетний путь от его дома. Фотоны, которые сейчас попадали в его глаза, окрашивали Землю в закатные цвета, когда ему было семьдесят, и его жена умерла лишь несколько лет назад... Он не помнил, как вернулся в гамак.
Он не помнил и того, что кто-то сказал ему о планете, которая, как они надеялись, будет им принадлежать. Она кружилась по низкой орбите вокруг маленького оранжевого диска Грумбриджа 1618 —
