всячески противился экспансии федеральной власти. История его полемики, то явной, то подспудной, с председателем Верховного суда Джоном Маршаллом — этим закоренелым и страстным сторонником централизации — тому красноречивое свидетельство.
Хорошо известно, что полемика эта, в других формах и с участием других персонажей, разрешилась трагически: на долгие четыре года растянулась самая кровавая в истории страны война — Гражданская, бывшая не чем иным, как войной регионов. У нее были разные основания — политические, экономические, моральные, но не последнюю роль, думаю, сыграл мятежный дух сепаратизма, этого грозного и разрушительного порождения свободы.
Должно было пройти много лет, чтобы нашлись — ценой великих трудов и новых жертв — радикальные способы решения проблемы, над которой бились участники Континентального конгресса. Это опять-таки тема специальная, пусть ею специалисты и занимаются, а я между делом замечу, что, помимо практических шагов, грандиозную объединительную роль в истории Америки сыграла художественная культура.
Можно говорить о «местном колорите», можно говорить, что общенациональная культура сложилась на пересечении региональных традиций: Новая Англия дала метафизику и энергию интеллекта, Средний Запад — материальную плотность образа, Юг— чувство истории и изобильно-метафорический стиль. Все это верно. Неверно также и то, что целое оказалось значительнее и крупнее составляющих и даже, со временем, растворило их в себе. Сейчас, пожалуй, уже невозможны ни «Чикагская школа», ни «Южный Ренессанс». Путь американской литературы — это кривая, соединяющая две точки, или, вернее, две позиции.
«Для того, чтобы стать национальным писателем, надо прежде стать писателем региональным». Это Гилмор Симмс — ныне забытый (в общем, справедливо) американский беллетрист середины прошлого века.
«Камень мой мал, но убери его — и вселенная рухнет.» Это (прошу прощения за стертую в лоск цитату) — Уильям Фолкнер.
Чужих уроков, годных к усвоению и употреблению, повторюсь, не бывает. Так ведь сейчас речь не о чужих — не хочется праздно болтать о всемирной отзывчивости и тому подобном. Конечно, хорошо бы, чтобы к власти пришли честные и способные люди, полагающиеся не столько на силу, сколько на разум. И все же лучше верить не в государство, а в просвещение и культуру, каковые, правда, тоже зависимы от государственной политики. Напомню, к случаю, что одним из высших своих — как администратора — достижений Томас Джефферсон считал основание Виргинского университета. Он же не раз говорил, что бесплатное образование — один из существенных признаков свободного общества. Правда, потомки, и не только в Америке, с ним, как будто, не согласились.
«Попадая туда, обнаруживаешь, что там не существует никакого там» — писала об Америке в начале века Гертруда Стайн.
Тридцать лет спустя запись примерно в том же роде сделал Скотт Фицджералд: «Франция — это страна, Англия — это нация, что же касается Америки, все еще отчасти остающейся чем-то вроде идеи, определить ее труднее, ибо она— это и могилы павших при Шилоа, и исхудалые, нервные лица ее великих деятелей, и те деревенские парни, которые сложили головы в Аргонском сражении, завороженные пышными словесами, обесценившимися прежде, чем сгнили их тела. Америка была устремлением души».
В этих красивых и точных словах только одно смущает— прошедшее время. Впрочем, может быть, это просто обмолвка. Так или иначе, еще через несколько десятков лет, еще один американец, на этот раз меньше беллетрист, больше ученый-гуманитарий, Лесли Фидлер как бы замкнул цепочку: «Быть американцем (в отличие от англичанина, француза, да кого угодно) означает как раз ни наследовать, ни воображать судьбу, ибо все мы, как американцы, неизменно остаемся обитателями скорее мира, нежели истории».
Разумеется, всякий национальный характер неопределим (в смысле набора качеств) и отчасти фиктивен. Потому так раздражительно действуют штампы: деловитый немец, ленивый русский, хитрый еврей… Но даже и на этом бескрайнем фоне американцы отличаются особенной внутренней подвижностью, так что не случайно, конечно, в истории этой страны, в ее литературе такую роль играет дорога: материальный образ метафизического непокоя.
Недавно пришлось стать свидетелем довольно горячего, хоть и происходил он в мирной, приватной обстановке, спора о том, выдержит ли Америка в качестве единственной сохранившейся супердержавы бремя мирового лидерства. Аргументы в пользу той или иной точки зрения приводились разнообразные, собеседники демонстрировали немалую ученость, однако же не оставляло ощущение некоторого суемудрия. Сначала я даже не понял, чем вызвано это ощущение, но потом, кажется, сообразил. Речь шла о геополитике, государственных интересах, законодательных нормах, властных амбициях и тому подобном. Но ведь опора-то остается неизменной. Это все та же идея Америки. Идея, не оформившаяся и, по-видимому, принципиально не способная к завершению. А раз так, то какое уж там лидерство, хотя, конечно, декларации могут быть самые решительные.
Найти Америку невозможно, как невозможно найти черную кошку в темной комнате.
Невозможно отыскать и американца, ибо, снова сошлюсь на Л. Фидлера, фигура это воображаемая.
Но занятие увлекательное, и предмет интересный.
А разве малого стоят фантазии в нашем слишком практическом мире?
2.7. Кое-что об американском образе жизни.
(Овчинников В. Своими глазами.М., 1990)
Ну как там, в Америке?
Нелегко отвечать на такой вопрос, побывав в Соединенных Штатах впервые в жизни, да к тому же всего несколько недель. Помнится, работая по многу лет в Китае, Японии, Англии, я скептически относился к собратьям по перу, которые наведывались туда менее чем на месяц с намерением писать книги.
Познать страну настолько, чтобы быть в силах объяснить ее, —для этого, разумеется, нужны годы. Но можно ведь просто поделиться ощущениями новичка, впервые оказавшегося в Соединенных Штатах; рассказать о том, что успел увидеть, какие чувства породило увиденное, на какие раздумья натолкнуло.
Америка впечатляет. Вот, пожалуй, самое точное и емкое слово для односложного ответа. Чем же именно? Как страна небоскребов? Ведь прежде всего их начинаешь искать, едва оказавшись в нью- йоркском аэропорту Кеннеди.
Или как страна автомашин, которых, на взгляд приезжего, тут куда больше, чем людей?
Или, наконец, как страна, где творения человеческих рук дерзко состязаются размахом с величавой природой?
Пожалуй, первое, что испытываешь здесь, — ощущение какой-то чрезмерности во всем окружающем, какого-то смещения привычных масштабов. Стоэтажные небоскребы и тысячелетние стволы секвой; бетонные полосы автодорог с восьмирядным движением и помидорные плантации, которые можно охватить взором только с вертолета; мосты и водопады; мусорные свалки и рекламные щиты — все тут словно охвачено какой-то общей гигантоманией.
Если бы существовала автомобильная «зоология», можно было бы сказать, что Нью-Йорк населен совершенно особой породой машин. Распластанный лимузин, который на другом континенте утверждал бы престиж какого-нибудь посла, здесь выкрашен в желтый цвет и представляет собой всего-навсего такси. Европейские «фиаты», «опели», «пежо», японские «тоеты» и «хонды» на фоне здешнего автомобильного потока выглядят недомерками.
Наивный протест против засилья непомерно расплодившихся автомашин нашел воплощение в велосипедном буме, охватившем Соединенные Штаты. Велосипед стремительно завоевывает популярность.
