отделения «Мост-банка», но уже облюбовавшая это местечко учащаяся молодежь предупредительно меня поколотила. Охранять же автомобильную стоянку меня не взяли: там из полковников ГРУ была очередь желающих. Наконец, когда я уже начал мечтать о каком-нибудь физическом дефекте, чтобы поучаствовать в конкурсе типа «Крошка Цахес», мне повезло: я устроился торговать в палатку. Несколько дней проработал нормально, даже научился обсчитывать пьяных и влюбленных покупателей. Но однажды к палатке подкатил новенький «рено», откуда вылез роскошный мужик невнятной национальности и заявил:
— Слушай, парень, мы тут с Самедом в рулетку продулись. Он за деньгами прислал. Давай!
Самедом звали моего хозяина, и поэтому, не раздумывая, я выгреб из кассы все деньги и отдал. А к вечеру за выручкой приехал сам Самед, и выяснилось, что никого, конечно, он за деньгами не посылал, а был это уже надоевший всей торговой Москве кидала, специализирующийся на новеньких, неопытных продавцах. Выслушав меня, Самед задумчиво почмокал, достал из кармана радиотелефон и распорядился:
— Давай сюда — есть дэло!
Через пять минут у палатки, визжа тормозами, остановилась «девятка», из которой выскочили трое здоровенных парней. Двое были в джинсах, черных кожаных куртках и белых кроссовках, а третий, видимо старший, — в кремовом, туго перетянутом в талии плаще и больших, закрывающих пол-лица очках.
— Разбэритесь! Но нэ насмэрть! — приказал Самед и уехал.
Мужик в кремовом плаще подошел ко мне страшным шагом и смертоносным движением Абадонны снял темные очки.
— Ты? — обалдел я.
— Я… — обалдел он.
Это был Сергей Леонидович. Мы обнялись. Потом прямо в палатке выпили сначала водки. Поговорили. Из органов, оказывается, его уволили еще в девяносто первом, когда вышла знаменитая книжка Одуева «Вербное воскресенье», где Сергей Леонидович был выведен под именем Леонида Сергеевича. Вообще сначала посадить хотели, но спас Тер-Иванов: все-таки не забыл, кому обязан своим сегодняшним положением! Оставшись без работы, Серый тоже долго мыкался, бедовал, пока не устроился начальником службы безопасности к Самеду. Теперь вроде ничего — дети растут. С женой все в порядке. Заезжал, между прочим, как-то из Италии художник («Ну, помнишь?»), очень благодарил за помощь в трудную минуту, написал даже в знак признательности их семейный портрет — сметаной, перемешанной с мелко порубленными пионерскими галстуками. Большая, между прочим, ценность!
— Ты, Серега, не продавай! — посоветовал я.
— Скажешь тоже! Что ж я, с культурой, что ли, не работал? Понимаю! Даже кошку пришлось теще отдать. Ну а ты? — спросил он.
Я тоже рассказал свою историю.
— Эка тебя крутануло! — посочувствовал он.
И роняя невольные мужские слезы в «Наполеон», изготовленный на Краковском химзаводе, мы стали вспоминать золотое время. Посмеялись. Особенно над тем, как они тогда в Нью-Йорке ошалели, выяснив, что никакого романа нет и не будет.
— Ну и голова у тебя была — целый бляхопрядильный комбинат! — восхищался Серый. — Ты бы у нас в органах до генерала дослужился!
— Ага, и стерег бы «мерседесы» возле Краснопресненских бань!
— У бань не надо! У бань стреляют… Куда катимся? Куда?!
Запивая неприятные впечатления от коньяка пивом, Сергей пообещал мне дело с пропажей выручки замять, ведь обычно за такие промашки продавцов бьют, пока растрату не покроют, — один тут даже почку продал, чтоб отвязались… Рассудил, мол, все равно отобьют! Но уговорить Самеда не выгонять меня с работы Сергей Леонидович даже и обещать не стал. Сознался, что не в его компетенции. Уже настойчиво влекомый помощниками в машину, он одолжил мне тысяч двадцать — в переводе на старые деньги примерно четвертной… И тут я вспомнил то, о чем хотел спросить Леонидыча:
— Послушай, ты помнишь Костожогова? Его лицо профессионально затрезвело:
— Был такой…
— Адрес помнишь?
— Адреса, явки, пароли… Конечно, помню. У него еще собака серди-итая была.
3
…Автобус от станции трясся по колдобистой дороге минут тридцать до села Цаплино. Нужная мне остановка так и называется «Школа», но школы не было, был дом, одноэтажный, деревянный, очень старый, но располагалась там теперь не школа, а какой-то оптовый склад, из которого два подвыпивших мужика вытаскивали и кидали в крытую машину коробки со «сникерсами», сигаретами «Bond» и ароматизированными презервативами «Sweet love».
— А где школа? — спросил я.
— А нету теперь школы… Закрыли теперь, знамо дело, школу, — ответил тот, что потрезвей.
— На хрен! — уточнил второй, тот, что попьяней.
— Почему закрыли? — поинтересовался я.
— А ребятишек нет. Не настрогали. Штук семь осталось. На станцию, знамо дело, в школу их теперь возят.
— А вяз? — спросил я. — Тут дерево большое было. К нему французы лошадей привязывали…
— Так то французы… Спилили вяз твой!
— На хрен! — уточнил тот, что попьяней.
— Вишь, машине к складу подъезжать мешал. Бензопилой — фыр-р-к — и нету!
— А учитель? Учитель тут был — Костожогов?
— Застрелился твой учитель!
— Как застрелился?
— На хрен…
— Ладно, помолчи, — цыкнул на своего напарника тот, что потрезвей. — Из «тулки» застрелился. Знамо дело, в сердце приставил, ботинок снял и ногой курок нажал…
— А отчего застрелился?
— А отчего стреляются? От души… Хороший человек был. Детишек, знамо дело, доучил, на каникулы отправил, чтоб не беспокоить, потом уж и стрельнулся. А в письме так и написал: в моей смерти прошу никого не винить, знамо дело, подмастерье ушел к своему мастеру… Мне участковый письмо показывал, он от него полколяски разных бумах увез. Грамотный был учитель!
— Я слесарь четвертого разряда, понял?! — вдруг сообщил тот, что попьяней.
— А давно это случилось? — спросил я.
— Да уж два года, как похоронили.
— А где похоронили?
— А где хоронят-то? На кладбище, знамо дело…
…На заросшем холмике не было никакого памятника, а лишь воткнутая в землю фанерная дощечка с размытой чернильной надписью, да еще уцелели измочаленные ветром и обесцвеченные непогодой остатки бумажного венка. И только вплетенные в венок аляповатые пластмассовые розы полностью сохранили свой синий цвет — яркий-преяркий. Я дал мужикам на водку и вернулся в Москву.
На следующий день, безработно сидя дома и тупо созерцая бесконечную телерекламу женских гигиенических прокладок, я вдруг наткнулся на передачу «Бизнесмены круглого стола», которую вела знаменитая Стелла Шлапоберская, родоначальница гласности на телевидении. А среди сидящих за круглым столом богачей (мир тесен, как туалетная комната в блочном доме) я неожиданно увидел одного моего давнего приятеля, точнее, мужа моей еще более давней приятельницы. Она нежно уважала меня за то, что после окончания нашего бурного романа я, в отличие от моих многочисленных предшественников, не стал
