эпоха была дотелевизионная.
Сейчас мало кто это помнит, а тогда в правительственных концертах, транслируемых по радио из Колонного зала Дома союзов, завершающим номером, как правило, выпускали Зиновия Гердта. Гердт клал всех на лопатки своими остроумными, смешными пародиями, которые были отнюдь не пересмешничеством, не подражанием, а талантливыми шаржами на любимые народом персонажи. Позднее в кругу семьи он обычно уклонялся от воспоминаний об этом периоде своего творчества, но нет-нет да и запевал вдруг знакомым утесовским баритоном: «…Вот уж стосимидиситипитилетие управляю я четверкой лошадей…»
Общаться с дядей Зямой мне было легко — разницы в возрасте, составлявшей почти четверть века, не ощущалось. Но я с удивлением отметил, что все близкие друзья и добрые знакомые, которых у него было множество, обращаются к нему так же интимно — «Зяма», и в этом нет никакой фамильярности, но есть особая теплота и даже нежность — как реакция на обаяние его личности.
В 62-63-м годах Зяма взял меня с собой, отправившись в «писательский» дом на Аэропортовской улице — в гости к своему старинному другу Михаилу Львовскому (этому человеку я глубоко благодарен за поистине королевский подарок — магнитофонную ленту, открывшую мне Юлия Кима). За разговорами засиделись допоздна, вышли из подъезда в тихую звездную ночь, и Зяма немедленно начал:
Тут я едва сдержал острое желание закончить до боли знакомые прутковские строки — и правильно сделал, — потому что Зяма после небольшой паузы величественно завершил декламацию своим неповторимым рокотом: «…литература!»
Финал был непредсказуем и ошеломляюще точен, не говоря уж о том, что Зямина рифма оказалась более богатой, чем в оригинале. В этот момент Зяма помог мне понять, что такое творческое отношение к жизни.
Способность творить, подобно фокуснику, вытаскивающему курицу из пустоты, Зяма мог продемонстрировать когда и где угодно. В чистом виде этот фейерверк мысли и радости жизни легче всего было наблюдать за утренним домашним кофе, обычно превращавшемся Зямой в брекфест-шоу. Шутки, розыгрыши, мгновенные мизансцены сменяли друг друга, все это было смешно и неизменно свежо — возникало у тебя на глазах.
Вот Зяме по ходу дела понадобился известный анекдот — и анекдот звучит ново, подобно классической пьесе в постановке талантливого режиссера. Вбрасываю на поле показавшуюся забавной рифму «Бертолуччи — лучче». Зяма пробует ее на зуб и, не раздумывая, чеканит:
Едем в гости к Рине Зеленой. Открывает дверь хозяйка, приглашая войти. Зяма шагает через порог и вдруг, схватившись обеими руками за щеку, с мучительным стоном начинает медленно вытягивать нечто из уголка рта. «Что с тобой, Зямочка?» — в ужасе восклицает Рина. Он мотает головой и продолжает тянуть из своих недр нескончаемую змею, оказывающуюся… стальной рулеткой. Мгновенное облегчение и напоминание — с Зямой, как с петергофскими фонтанами, нельзя расслабляться!
Зяме суждено было родиться свободным. Обстоятельства жизни — давление советского режима, тяжелое фронтовое ранение и многое другое, — разумеется, на него воздействовали, но это фундаментальное свойство его личности они изменить не могли.
Придя в театр кукол и став актером, Гердт формально влился в среду лиц, по рукам и ногам повязанных текстом и волей режиссера. Но эту рабскую актерскую зависимость он с удивительной легкостью и естественностью преодолевал. «Необыкновенный концерт» оказался необыкновенно популярным, и его пришлось играть более пятисот раз. Так вот, Зяма превратил рутину в пятьсот вариаций Гердта на собственную тему, как классный джазмен, не повторяясь ни разу. В ролях «Концерта» он резвился, как ребенок. Однажды по пути на дачу мы заехали с ним в театр. Он провел меня в темный зал: «Подожди, у меня сейчас номер». Я привычно увлекся действом, как внезапно кто-то тронул меня за плечо, и знакомый голос прошептал: «Поехали». Так мне и не суждено было узнать, кого же он изобразил за ширмой на этот раз. Не исключено, что колоратурное сопрано. Или цыганку в хоре.
На другом «Концерте», когда конферансье вальяжно обратился к служителю: «Эдуард Викторович, ликвидируйте нам рояльчик!» — публика, похоже, знавшая текст наизусть, зашушукалась, а я чуть не лопнул от гордости.
Зямина свобода лезла из него отовсюду. В глухие советские годы, выезжая с театром за границу, он в составе труппы во внерабочее время не бегал по магазинам в поисках дешевого ширпотреба, а бродил по улицам, смотрел кино, потягивал аперитивы в кафе — словом, наслаждался нормальной жизнью. На худсоветах в театре мог высказаться нелицеприятно и жестко в адрес кого угодно. Жил без оглядки на ГБ. Шутил как хотел. Не задумываясь, встречался за кордоном с опальным Виктором Платоновичем Некрасовым. Дома у него на ночном столике обычно вперемешку со свежими номерами «Нового мира» и «Знамени» лежали последние самиздатовские книжки. Борцом-диссидентом не был, но, скажем, Роя Медведева я видел у него в квартире не раз.
Свобода сказывалась и в его позиции по традиционно щекотливому для страны вопросу о «пятом пункте». Эту нашу неизбывную проблему для себя он решил раз и навсегда. К антисемитам относился со смесью гнева и брезгливости. Помню его строгое выражение лица, когда они с женой тщательно одевались к официальному приему в израильском посольстве. Но никогда не приходилось слышать от него конструкций вроде «мы, евреи». Он жил не среди представителей той или иной национальности, а среди людей, тем самым как бы приглашая их относиться друг к другу так же.
Игру он воспринимал как способ существования — и не изменил своему принципу до конца. Но «только этого мало», и Зяма не играл, когда посреди будничного разговора без предисловий вдруг начинал читать что-нибудь из Пастернака, Самойлова… Не знаю, как это воздействовало на других, но у меня по телу бегали мурашки — казалось, Зяма твердит стихи самому себе. Для него это чтение было эстетической и нравственной подкачкой, своего рода молитвой, очищением от реалий бытия. А вместе с ним ввысь возносились и слушатели.
Все годы, какие довелось общаться с Зямой, прошли передо мной чередой его неустанного интенсивного труда. Зяму постоянно рвали на части какие-то люди, бесчисленные звонки, телеграммы. Он всегда куда-то торопился, но никогда не опаздывал. Не припомню, чтобы он когда-либо пожаловался на усталость, сказал, как ему всё обрыдло и как хочется забыть это «должен, должен» и просто всласть поваляться.
Зяма был мужественным человеком, настоящим мужчиной. Его правила исключали подробное изложение того, как и что у него болит. Только близкие и посвященные знают, какие адские муки он выдерживал, чтобы не сорвать последние выпуски «Чай-клуба». Он всё умел делать руками, любая задумка по хозяйству завершалась у него всегда ладно, ловко. Любо-дорого было наблюдать за тем, как он упаковывает вещи. Талант проявлялся во всем, за что бы он ни взялся.
И вот о чем нельзя не рассказать, чтобы двинуться дальше. Тем Зиновием Ефимовичем Гердтом, которого все мы знаем и любим, он стал под воздействием многих лет общения с женой, Татьяной Александровной Правдиной.
