Зяма — это же Гердт!

расположилась шумная студенческая компания. Примерно через час студенты покинули нас, пожелав Гердту удачи и всяческих успехов, а мне предоставилась уникальная возможность поговорить с Зиновием Ефимовичем на разные темы. Парочку наивных вопросов, показывающих диапазон моего любопытства, приведу.

— Зиновий Ефимович, а Ваше уменьшительное имя — Зина?

— Нет, Зяма.

— А какое ласкательное имя от Зямы — Зямочка? Вроде не очень звучит ласкательно. Как по- дружески вас называет ваша жена Татьяна Александровна?

Зиновий Ефимович посмотрел мне в глаза и, увидев, что я проявляю чисто филологический интерес, отвечает:

— Гердтушка.

— Зиновий Ефимович, вы познали музыку слов, а как вы относитесь к самой музыке?

— Геночка, у меня абсолютный слух. Ведь я даже пою в «Необыкновенном концерте!»

— Что-то я не припомню, чтобы Апломбов исполнял музыкальный номер.

Зиновий Ефимович засмеялся и сказал:

— Так ведь я пою за самую крупную цыганку, у меня самый низкий голос в таборе!

Ресторан закрывается, а вылет самолета все еще задерживается неизвестно на сколько. И нам негде переждать это неопределенное время. Я отправляюсь на командный пункт управления полетами, говорю дежурному диспетчеру, что нашему гостю Зиновию Гердту негде отдохнуть. Тот сразу отдает команду своим подчиненным найти в здании командного пункта комнату для народного артиста. Комната найдена, правда, очень маленькая. Но для нас четверых вполне хватает места, и мы перебираемся в этот летный закуток. Дежурный извиняется, что не может уделить нам ни минуты времени, так как на аэродроме полная запарка. Мы остаемся одни и… в полной мере постигаем русскую поговорку «нет худа без добра». Зиновий Ефимович стал нам читать стихи. В течение двух или трех часов — для нас время остановилось! — мы были самыми счастливыми людьми на свете. Одно стихотворение Пастернака потрясло меня больше всего, и я спросил название этого произведения. Оказалось, что это отрывок из поэмы «Спекторский»:

Когда рубашка врезалась подпругой
В углы локтей и без участья рук,
Она зарыла на плече у друга
Лица и плеч сведенных перепуг.
То был не стыд, не страсть, не страх устоев,
Но жажда тотчас и любой ценой
Побыть с своею зябкой красотою,
Как в зеркале, хотя бы миг одной.
Когда ж потом трепещущую самку
Раздел горячий вихрь двух костей,
И сердца два качнулись ямка в ямку,
И в перекрестный стук грудных костей
Вмешалось два осатанелых вала,
И, задыхаясь, собственная грудь
Ей голову едва не оторвала
В стремленьи шеи любящим свернуть.
И страсть устала гривою бросаться,
И обожанья бурное русло
Измученную всадницу матраца
Уже по стержню, выпрямив, несло…
По-прежнему ее, как и вначале,
Уже почти остывшую, как труп,
Движенье губ каких-то восхищали,
К стыду прегорько прикушенных губ.

Зиновий Ефимович задумался и сказал, обращаясь скорее к себе, а не к нам: «Да, Борис Леонидович знал многие тайны жизни…»

На следующий день я пошел в центральную городскую библиотеку, так как знал, что наиболее полно Пастернак представлен в серии «Библиотека поэта». Но, прочитав в синем томике поэму «Спекторский», не нашел этих строчек. Я удивился, ведь Зиновий Ефимович не мог ошибиться! Поскольку через несколько дней мне предстояло снова ехать в Москву, то решил спросить про «пропажу» отрывка из поэмы лично у Гердта. На мой вопрос Зиновий Ефимович ответил: «Гена, надо читать не только сами стихи Пастернака, но и их варианты, а также приложения». Эти слова были для меня уроком на всю жизнь.

Но вернемся в ту ночь. Поскольку в то время (напомню, что это было в 1979 году, задолго до «перестройки») Борис Пастернак не был полностью реабилитирован за публикацию за рубежом «Доктора Живаго», многие его стихи отсутствовали в официальных изданиях, но распространялись в «самиздате». У меня, кроме «Доктора Живаго», в списках было стихотворение «Нобелевская премия». Я попросил прочитать Зиновия Ефимовича это стихотворение, и он выполнил мою просьбу. Кроме стихов Пастернака, Гердт читал и стихи своих друзей Булата Окуджавы и Давида Самойлова…

Зиновий Ефимович приезжал в Пермь еще три раза, а я каждый раз в Москве звонил Гердту, и если у него было свободное время, то приезжал к нему домой или на дачу. Иногда мы встречались в театре. И не только тогда, когда Зиновий Ефимович «доставал» контрамарку на спектакль (кстати, именно так я попал на премьеру «Костюмера» в Театральном центре им. Ермоловой). Несколько раз он назначал встречу перед репетицией, и каждая такая встреча была для меня примечательным событием…

Завершая рассказ о трех днях, проведенных рядом с Зиновием Ефимовичем Гердтом, приведу ответ на мое первое после отъезда письмо:

«Дорогой Гена!

Очень тронут поздравлением. Это замечательно, что меня всё еще помнят в полюбившейся мне Перми.

Пожалуйста, поздравьте от меня всех, кто помнит эти (те!) три счастливых для меня дня.

Летел я в Москву, обласканный и привеченный экипажем. Всё было О. К. Еще раз спасибо большое.

Ваш З. Гердт».

Большое спасибо и Вам, Зиновий Ефимович, за Вашу доброту и отзывчивость, за все то хорошее, что Вы дали мне. Да и не только мне…

О Валентине Гафте

Мне кажется, что слово «детскость» из разряда слов, которые нельзя перевести на другие языки. Как, например, слово «интеллигент», происходящее от латинского корня, стало не только у нас, но и во всем мире чисто российским понятием, обозначающим не столько образованность и интеллект, сколько особое строение души. И «детскость» — это совсем не «инфантильность», а некая разновидность таланта, дарованная очень немногим. А когда такая одаренность прибавляется к очевидному таланту, то она делает его еще более замечательным. Повторяю, так мне кажется.

Нет нужды доказывать кому бы то ни было, как высоко и многопланово талантлив Валентин Иосифович Гафт. А он, помимо всего, — человек «детский»!