– Голубые.
– Светленький такой? Приветливый, обходительный, да? – Портрет у нее выходил как с натуры. – Он и есть ваш главный урка?
– Да, – нехотя ответил я.
Катя помолчала, о чем-то раздумывая. А потом призналась:
– Я его хорошо знаю. Он жил в нашем доме, в соседнем подъезде. Мы даже с ним дружили в шестом классе. Он такой золотой ангелочек был. Ласковый, курчавый, голубоглазый. А потом у него арестовали родителей, и его забрали. Но отпустили. А за это время их квартиру уже заняли, и он ночевал на лестнице. Он даже хотел поджечь дом, чтобы отомстить этим… которые в его квартире. И тогда его снова забрали… Но я не знала, что он здесь, в колонии… И это он тебя запер? За что?
– Не скажу.
– А хочешь, я его попрошу и он тебя отпустит? Ведь он добрый…
– Нет, – сказал я.
К чему относилось мое «нет», думаю, Катя не поняла.
– А почему этот… Тишкин говорил так странно, что ты не доживешь до вечера? Это он так шутил?
– Да, шутил, – сказал я. – И твой Яша… он тоже… шутник…
В этот момент воротился Тишкин. Он что-то сказал Кате, и она тут же, не попрощавшись со мной, ушла. Может, обиделась за своего Яшу. А мой страж, как бы оправдываясь, сказал, что скоро придет смена, а тут Катя. Тогда из него тоже пирожки сделают!
– А чего ты трепался насчет вечера? – спросил я. – Готовятся, да?
– Готовятся, – подтвердил Тишкин. – Но что готовят, честно, не знаю.
И тут я решился у него попросить.
– Слушай, – начал я, – сам понимаешь, последние часы… а курить так хочется, мочи нет.
– Да я и сам бы не прочь, – подхватил Тишкин.
– Так, может, того… по последней?
– Да, а где табачок добыть?
– Так травку! Травку! – почти завопил я. Надежда всколыхнула меня до нутра. А там, внутри, полыхало незримое пламя, освободительный пожар, дымом которого я отсюда сейчас уйду.
И вдруг как ушат воды.
– А огня-то все равно нет… – произнес растерянно Тишкин. – Загнал я твое кресало. Полбухарика дали. – И добавил с сожалением: – А ведь с трутом могли и больше отвалить!..
Ночная гроза
До ночи больше ничего не произошло. А ночью разразилась гроза. В окошечко и под дверью почти без перерыва сверкало синим пламенем и грохотало так, что вздрагивал весь сарай, а с потолка сыпалась труха. Хоть бы молния сюда ударила, что ли. У Господа не надо просить кресало, ему оттуда видней, куда направить свой очищающий огонь. Но все рядом, рядом били молнии. Все мимо.
Я слушал, как за стеной шумит ливень, и прикидывал, где мокнет сейчас моя стража? Неужто у дверей, как приставили, так и бдят под дождем? Я подошел к двери и спросил, кто там стоит. Мне не ответили. Я крикнул сильней, пытаясь перекричать шум дождя:
– Эй! Кто-то есть? Нет?
Если бы не ответили, я бы все-таки попытался сломать запор. Но я услышал слабый голосок:
– Никого тут нет.
– И тебя, что ли, нет? – спросил я не без издевки.
– И меня нет.
– А с кем я говорю? С привидением, что ли?
– Нет, – пропищали за дверью. – Я просто из младшей группы, заменяю… за пайку.
Понятно. Кому-то не хотелось мокнуть, вот он и нанял за кусман малька. Его жизнь, как и моя, тоже ничего не стоит. Отработает за милую душу и в бурю и в грозу. Интересно, знает ли он, кого сторожит?
– Тебя как зовут?
– Жидок.
– Это имя или фамилия?
– Прозвище.
Дождь, приустав, сделал короткую передышку. Грохотало чуть реже.
– Но почему Жидок? Жидковат, что ли?
– Жидковат, – согласился он. – И еврей я.
– Но имя у тебя есть?
– Есть, Яков.
Мне подумалось, что вот еще один Яшка, мало мне урок. Но этот, понятно, из самых бессловесных и голодных. Еще неизвестно, кому из нас двоих хуже, – ему или мне.
– А ты других Яшек знаешь? – спросил я.
– Кто же их не знает! – помолчав, сказал он.
– Ты их боишься?
– Боюсь.
– А почему ты их боишься?
Он не ответил. Он и говорить о них боялся. Получается, я один такой придурошный, что этим Яшкам сопротивляюсь. Вот посадят на стул этого Жидка и скажут: мол, пора его на пирожки. И все, и нет никакого Жидка. Жидком больше, Жидком меньше – такая в нашей колонии арифметика. А может, и в других тоже? А может, во всем мире так, что Жидки в счет не идут?
– А тебе здесь в грозу не страшно? – спросил я.
– Страшно, – сознался он. И вдруг спросил: – А тебе?
– Мне?
– Ну да. Небось, тоже не сахар?
– А ты знаешь, с кем говоришь? – поинтересовался я.
– Все знают: ты Гуляев. И тебя завтра… – Он помедлил, подыскивая слово. – Завтра, значит, пришьют.
Вот как – все всё знают. Может, и Карабас Барабас тоже знает? А может, и сам начальник колонии?
– А как – не знаешь?
– Не, не знаю. У нас тоже одного пришили. Удавкой. Он не хотел в рабы идти.
– А ты?
– А я что? Я давно раб. Меня несколько раз уж продавали.
Дождь припустил сильней, и пришлось говорить, прислонившись ртом к двери.
– А вот скажи… Яков, если потребуется кого-то пришить, ты сможешь?
– Кого?
– А тебе не все равно? Ну хоть меня?
Сверкнуло мертвым белым светом, обнажив нутро сарая, а потом как в чернила опустили. Ни звука, ни света. Такой, наверное, и есть ад, когда ничего не чувствуешь. Даже темноту не чувствуешь.
Придя в себя, я свой вопрос повторил, почти прокричал. Я очень хотел услышать, что этот Яков ответит.
– А меня… ты… Я-ков пришил бы?!
После недолгого молчания он спросил:
– Если бы приказали, да?
– Да, если бы приказали!
