— Что? — пробормотал парень, будто просыпаясь. С удивлением вытаращился на соседа, рассказывающего ему странные байки. — Что?
— Такая вот хреновина, — Андрей посмотрел в зеленые глаза парня. Удачный цвет, брюнет с зелеными глазами. И чего там кнопка расточается, тратит молодую энергию по пустякам. Импортная красота пропадает…
Но, кажется, ему чужая невеста милей… Мда, ситуация, прям как в кино. на чужом пиру похмелье. Вот и гости орут: «Горько!», позабыв, что молодых тут нет, сбежали, хотят побыть последнюю ночь вдвоем. Им и в самом деле горько. Сейчас я, браток, добавлю и тебе горечи.
— Никому не пожелал бы такого, слышь? Как дезертир, говорю,.. Без оружия!
Андрей снова заглянул в чужие глаза, в которых появилось нечто осмысленное, но как далекое воспоминание неведомо о чем. Андрей этим удовлетворился.
Он выпил, закусил квашеной капустой и картофельными котлетами. Родные тошнотики, к месту и частушку вспомнил; «Тошнотики, тошнотики, военные блины, как поешь тошнотики…» Андрей усмехнулся, поторопил своего приятеля, нежно положив руку на плечо.
— Пей, пей, а то у меня еще тост!
Парень нехотя повиновался.
Андрей размашисто наполнил стаканы, свой поднял на уровень глаз, рассматривая на просвет, глядя на соседа. Нет, вовсе не злодейским сквозь красную самогонку виделось его лицо.
А может, он это и не он вовсе?
— Теперь выпьем вот за что… Тебя звать-то как? Ты вроде и не представился?
— Шуриком, — вяло ответил парень.
— Ага, Шурик! Выпьем-ка с тобой, Шурик, за боевое оружие бойца, слышь? Ну хотя бы за винтовку- трехлинейку, образца тысяча восемьсот девяносто первого года, дробь тридцатого, данную солдату для поражения живой силы противника, огнем, штыком и прикладом… Скажу: пуще жены молодой твоего приятеля хранить ее надо!
Андрей стукнулся стаканом о стакан, но смотрел не отрываясь в лицо Шурика.
— Не сохранил я… Украли!
Что-то быстрое, как тень молнии, пронеслось по лицу парня, странно исказив его. Оно будто остановилось, помертвело. Подпрыгнула темная бровь, оттенив еще больше общую неподвижность, и сам он весь передернулся. Хотел подняться, но Андрей крепко держал руку на плече.
Упрекнул слегка, по-приятельски:
— Я же не кончил… Эдак ты… Я что говорю: украли мое оружие, да вместе с вещами, с документами, и подвели меня тем самым под штрафную. А что такое штрафная — смерть! Да что смерть, позор-то хуже, хуже! Или как?
Шурик сидел как оглохший, схватившись руками за голову.
— Я спрашиваю, хуже или как? — громче повторил Андрей, кто-то на них оглянулся.
Шурик поднял голову, трудно было его узнать. Это было совсем другое лицо, скошенное неприятно набок, деформированное как от удара.
— Я скажу… Скажу… — торопливо захлебываясь, повторял он.
— Ну, конечно, скажешь, — утешил его Андрей. Спокойно поднял стакан. — Выпьем, Шурик, вместе за то, чтобы мне выжить в этой истории, а? Чтобы снести сперва весь позор, всю тяжесть вины перед друзьями-солдатами, которые там за меня расхлебывают кровавую кашу… А ведь рядом с ними бить проклятущего немецкого пса я должен. Должен, а я здесь с тобой сижу. Вот в чем мой позор! Чтобы пережить его и остаться бы целым да живым! Ну? Иль ты не хочешь, чтобы так оно и было?
— Хочу! — простонал Шурик, схватил стакан, начал жадно пить. Его вдруг затошнило. Он скорчился, наклонясь и отрыгивая, стал пробираться к двери. Андрей поддержал его.
Вывалились в темный коридор.
Рвота была долгой и мучительной. Вывернуло все, но спазмы, новые и новые, никак не оставляли его.
Часто дыша, вытирая рукавом рот, он стал рассказывать, как просился на фронт, не взяли. Хотел мстить фашистам за убитых в Испании родителей, за все, что сам пережил. Попросил каких-то ребят, чтобы достали оружие. Пообещал золотой крест, что носил от рождения на груди… Единственная память от родителей.. Ребята нашли, показали, пьяный спал солдат.
— Нет, — сказал морщась Андрей, эта сумасшедшая исповедь была мучительна для него, как и вся обстановка, и ядовитый запах блевотины. — Не пьяный… солдат был.
— Да разве я смотрел! — крикнул Шурик. — Мне сказали, не бойся, винтовка учебная… Получит три дня губы!
— Ну, дальше?
— Я сильно боялся, схватил, побежал… Но вещей не брал, ничего не брал, кроме винтовки.
— Дальше? Дальше что? — натужно спросил Андрей.
— Я все продумал, решил вместе с Араной сесть в эшелон и доехать до фронта. Таких, как я, много, есть и моложе меня. Но я с оружием! Значит, меня не прогонят. Так я хотел сделать… Мой отец так сделал! Взял винтовку и ушел в бригаду. У нас все так делали! У кого оружие, тот и солдат!
— Где винтовка? — закричал Андрей, потому что он не мог уже слушать и ждать. Все в нем кончилось — терпение, жалость, доброта, даже мужество. — Где она? Где? Где?
Голос в пустом коридоре прозвучал отчаянно.
Шурик шепотом ответил:
— Нет.
Стало тихо…
Оба молчали, прислонясь к стене, не видя друг друга.
Как мертвая зыбь на море, их раскачивала одна стихия, увлекая на дно. Слышали они друг друга, способны ли были вместе искать пути спасения?
— Помоги, — подал Андрей голос, каким унизительным, просительным он был. — Помоги мне, Шурик…
— Нет ее, нет! — гортанно резко произнес тот и стукнул кулаками об стену. — Арана как увидел, схватил ее, бегом на озеро. Ты, говорит, себя погубишь и меня погубишь! Это трибунал!
— Куда? — устало спросил Андрей.
— В озеро. Сейчас, недавно.
— С лодки?
— Да, с лодки.
— Глубоко?
— Не знаю.
— На середине, что ли?
— Нет, нет, ближе…
— Лодка там есть?
— Лодка есть. Но их запирают на ночь.
— Ничего. До утра я не могу ждать. Не доживу. Кстати, как по-испански «оружие» будет?
— Арма, — ответил Шурик.
— Я так и думал.
— Слушай, — сказал Шурик. — Хочешь, я пойду, мы вместе пойдем и все как есть расскажем. Пусть меня судят! Я виноват, я и отвечу!
— Дурак, — произнес Андрей и пошел к выходу. Сзади, слышно по шаркающим шагам, плелся Шурик. — Бабку бы пожалел. Она тебя любит.
— Я знаю. Она мне больше родной.
— А что ты делаешь? Меня губил, себя теперь губишь, ее… Камарадо ты, камарадо.
— 29 —
