поясняет, что такой была наша жизнь перед войной. Всего-то полно и обильно, как хлебушко до краев.
А второй-то гроб — война всечеловеческая, что сейчас идет. Столько кровушки от нее пролилось и еще прольется, что никто сосчитать не сможет. Всю землю пропитает ею, все реки-моря зальет.
— А здесь? — говорит Васька, указывая на третий гроб.
— Такая будет жизнь после войны. На живой крови, на наших бедах вырастут невиданные цветы. Как цветы, прекрасной станет жизнь. И ты, Васька, будешь в ней самый главный человек.
— А скоро? — спросил он. — Скоро такая жизнь придет?
В это время кто-то больно сел на ноги Ваське. Поджался он, а просыпаться не хочет. Ему бы ещенемного у старухи про будущую жизнь выяснить.
Но тут сильней придавило Ваську, мочи нет. Повернулся он, выглянул наружу.
В серых утренних сумерках увидел: сидит лыбится на Васькином теле Колька Сыч. Ждет, когда запищит Васька.
Приподнялся он на постели, ничего понять со сна не может.
— Что? Что? — спрашивает испуганно.
Откуда-то Купец объявился, с другой стороны притиснулся к Ваське. Тыкает в него пальцем:
— Он! Он самый! Я его где хошь узнаю.
— Та-эк, — растягивается рот у Сыча, самогонкой пышет. — Легавым заделался, кроха…
Он оттопыривает Васькино ухо, кричит в него:
— Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха, что такое хорошо и что такое плохо? Так вот, плохо доносить, плохо сексотить, ябедничать…
— Продавать! — влезает Купец.
— Продавать — очень плохо. За это на-ка-зы-ва-ют! Ваську начинает знобить. Окно в спальню, как лезли, оставили распахнутым. Оттуда веет белым холодом. Снег выпал за окном.
— Кто указал Витьку? Кто Купца заложил? Кто испанца выдал? Кто? Кто? — наговаривает Сыч в ухо, дергая при каждом слове.
— Он! Он продал всех, — гундосит с другой стороны Купец.
Пальцами-клещами захватывает под ребром у Васьки кожицу и медленно выкручивает ее до синей крови.
Знает Васька, как больно, когда выкручивают кожу до синей крови. Но уже и этого не чувствует, потому что все у него отнялось, одна душа болит. За то, что солдата не дождался, что захватили в неурочный лихой час, когда нет у него силы противостоять врагам.
Плывет перед глазами комната, кружится все, сливаясь и мельтеша. Плохо сейчас Ваське. Ох, плохо.
— Стой! — говорит Сыч, останавливая экзекуцию. Видать, что-то новое придумал. — Стой! Чего тут в спальне с ним мараться? Скажи?
— Валяй на снег! — подхватывает Купец. — Мы из него такую снежную бабу сваляем! А? Идея пришлась Сычу по вкусу.
— Это красиво, — задумчиво произносит он, деловито предлагает Ваське: — Идем, что ли? Поиграемся, крошка, детство вспомним… Ах, счастливая пора, когда мы не умели продавать своих, а лепили снегурочек из снега. Туда, туда, в окошечко, — показывает он.
— Полезай! — грозит Купец, руку заламывает. — А то понесем!
Оглянулся затравленно Васька. Шевелятся под одеялами ребята, давно не спят. Слушают. Каждый про себя затаился. Как Васька затаивался раньше.
Ни один не встанет, не скажет в защиту словечка, половину, четверть его. А скажет, получит то же самое. Ведь придумали потеху — сделать снеговика из живого человека… И сделают. Как некогда одного выгнали на холод…
Только не из меня. Я молчал. Я не слышал. Мне дела нет, что они там вытворяют. Меня не коснулось, мне и хорошо.
Наверное, так думает каждый.
Обложенный, как волчонок в загоне звероловами, поджался Васька, выставленный голым напоказ. Один — за себя и за солдата дядю Андрея. Как тот сказал Ваське:
«Урки боятся смелых…'Нет, нет, никакой Васька не смелый. Поднялся с топчана, чтобы идти к окну. Трясется в лихорадке. От испуга или от болезни, кто его поймет.
А Сыч ему пинок под зад, поворачивайся живей. А Купец с другой стороны ногой норовит.
Вдохнул Васька побольше воздуха. Закрыл и открыл глаза. Представил ясно, как божий день, что стоит рядом с ним солдат дядя Андрей со своей винтовкой в руках и говорит серьезные слова:
«Если ты настоящий человек, Василий, а твое дело правое, умей же за себя и за свое право постоять перед врагом. Бей его, не бойся!»
Сунул Васька кулаком прямо в подбородок Сычу, тот и сел от неожиданности. Невелик был удар, а посадил противника. А Васька вторым кулаком в нос ему, даже кулак отбил. От собственного удара самого Ваську отнесло в сторону, как былинку.
Сидит Сыч, не может встать, задохнулся от боли и ненависти.
И Купец вытаращился… Атамана, их главного урку, которого милиция с прилегающим к ней населением побаивается, худосочный Сморчок кулаками мутузит.
Такое придумать и представить невозможно!
Взревел Колька Сыч, приходя в себя и подымаясь.
— У-ббб-ю! На месте! Верно, что убил бы он Ваську.
Но невесть откуда взялся Боня, непостижимым образом стал перед Сычом, загородил дорогу. Длинный, худой, как будто нескладный, а не обойдешь его с ходу.
— Пусти, — говорит Сыч. — А то за компанию… Раскрашу.
Боня смотрит спокойно.
— Чего шумишь? Чего разоряешься, спать мешаешь?
А кто уж тут спит. Все приоткрылись, смотрят, чья возьмет. Уже не о Сморчке речь, дело престижем пахнет. Даст послабку Сыч, и пойдет сыпаться его молчаливая рабская империя. Кто станет тогда бояться, за корку служить?
— Та-эк, — произносит Колька Сыч и медленно лезет рукой в карман. — Остренького на закуску захотелось? А, Бонифаций?
— Если достанешь ножик, — предупреждает Боня, голос у него твердый, — измолотим всей спальней. По частям себя не соберешь.
Боня стоит перед Сычом и нисколько его не боится. Смотрит сверху вниз, презрительно губы кривит. А детдомовцы вокруг сбились, кто с чем. С подушками, с поленьями… Грач горшок от цветов прихватил.
И Купец, что рядышком стоял, уже из-за окна выглядывает, следит, чем дело кончится.
— Убирайся отсюда и никогда не приходи! Не пустим! — говорит Боня прямо в лицо.
Оглянулся Сыч, глазки забегали. Нутром почувствовал опасность. У каждого против него накопилось столько, хоть отбавляй. Навалятся кучей, живого места не оставят. Ни один лазарет не склеит тогда Кольку Сыча. А он еще себе нужен…
Он себя любит, бережет от любых потрясений военных, а паче тыловых. Чужими руками привык брать, страх наводить на своих ближних, пугая их друг другом.
Не углядел, прошляпил придурков и шакалов. Первое упущеньице. Сморчка в зародыше придавить надо было. Второе. Боню не пристращал как следует — третье. Он бы молчал, ходил бы паинькой. А нет, погнал бы от детдома к детдому, по всему пригороду, научил свободу любить.
А сейчас время отступить, укротиться, уйти неслышно. Позорно, но за позор он заплатит. Единолично и единовременно, как говорят.
— Ну, ладно, ладно, — отступает Сыч, крутя головой, чтоб ненароком не стукнули. — Не прощаюсь!
Прыгает на подоконник, на улицу. Попадает прямо на голову Купцу. Тот завопил от неожиданности больше, чем от боли.
Сыч ему со зла шурнул кулаком:
