центре красовался крупный портрет Лубовского — он был изображен веселым, улыбающимся и, как говорится, победоносным. Снимок был сделан, по всей видимости, в Кремле, в каком-то из царских залов, рядом, вполне возможно, стоял президент, но редактор целомудренно, а скорее из осторожности эту часть снимка отрезал, справедливо рассудив, что дразнить гусей не следует — защиплют. В интервью были подробно изложены все достижения Пафнутьева, все, что удалось ему собрать по крохам и свести в некое связное повествование. Особое место занимали документы из обгорелого портфеля. Были тут и снимки автокатастрофы под Челябинском, и взорванная машина самого Лубовского, и залитый кровью полиграфический салон.
Тональность самого интервью была не то чтобы несерьезной, она была глумливой. В этом заключался точный расчет автора — дескать, о чем речь, ведь это все шуточки, а то, что нет должного уважения к большому человеку, — так ведь на то и журналистика, можно сказать, желтая журналистика. Но при этом, как камни из воды, выступали факты, даты, имена, номера уголовных дел, закрытых вроде бы за отсутствием состава преступления. Но тут же приводились имена пропавших людей, исчезнувших, погибших при самых различных житейских происшествиях. Этому можно было бы и не придавать большого значения — мало ли кто по глупости или случайному стечению обстоятельств может отправиться в лучший мир, но все эти люди были связаны с Лубовским, и главное — их было многовато...
Такие дела, ребята, такие вот приемы есть в журналистике.
Фырнин, несомненно, был мастером своего дела — он не выдвинул против Лубовского ни единого обвинения, укора, подозрения, он просто рассказал о печальной участи людей, которые имели неосторожность соприкоснуться с ним.
И произошла странная вещь — такая вот фырнинская вроде бы отстраненность, отсутствие ясной позиции и обвинительного уклона производили на читателя гораздо большее впечатление, нежели самые жесткие обвинения. Получается, что Фырнину и не было никакой надобности клеймить своего героя и обвинять его в чем бы то ни было, читатель делал это вместо него куда решительнее, шел в своих выводах гораздо дальше, чем это мог бы себе позволить журналист. Что делать, ребята, что делать, обвинять мы все горазды и делаем это не просто охотнее, нежели кого-то восхвалять, чествовать, возвеличивать, обвиняем мы, можно сказать, профессионально, поскольку в ближних легче и быстрее замечаем именно те недостатки, которыми обладаем сами.
Неплохо сказано, да?
Но в своей глумливости, более того — в коварстве, а если говорить точнее, то в профессионализме Фырнин пошел дальше — взяв в редакции пачку газет, он уединился в кабинете и рассовал их в конверты, которые, опять же злоупотребив служебным положением, взял у секретарши. И уже на следующий день газеты с его бомбой получили около десятка зарубежных корреспондентов, около двух десятков знакомых ему депутатов Думы и столько же членов Совета Федерации, не говоря уже о всех каналах телевидения, не говоря о редакциях центральных газет, о прокуратуре и администрации президента.
Поэтому бомба, задуманная Пафнутьевым, взорвалась не в день выхода газеты, а только на следующий день. Сам Пафнутьев, получив конвертик, тут же отложил все срочные дела и углубился в изучение фырнинских строк. Но долго заниматься этим ему не пришлось — прозвучал телефонный звонок.
— Пафнутьев слушает! — сказал он весело, даже напористо.
— Олег Иванович беспокоит. — Пафнутьев сразу узнал своего куратора из Генеральной прокуратуры.
— Здравствуйте, Олег Иванович!
— Ваша работа?
— Вы о чем?
— Так, — протянул Олег Иванович. — Мы, простые и наивные, ничего не знаем, ни к чему не стремимся... Да?
— Олег Иванович, — уважительно произнес Пафнутьев, — я чувствую за вашими словами глубокий смысл... Но постичь его мне не дано... Мне вообще не дано мыслить отвлеченно и возвышенно. Я очень приземленный человек.
— Так. — Олег Иванович помолчал, и Пафнутьев мог бы сейчас уверенно сказать, как тот сидит в своем жестком кресле, куда смотрит, как стряхивает пепел с сигаретки. — Павел Николаевич, дорогой... Ваши слова я понимаю как признание. Я прав?
— Вы всегда правы, Олег Иванович.
— Хорошо, — устало проговорил тот, — хорошо... Павел Николаевич, послушайте... Вы прекрасно знаете, что следы всегда остаются. Иначе не бывает.
— Да, я слышал об этом! — Пафнутьев твердо держался своей позиции.
— В этом материале, Павел Николаевич, ваши пальчики остались. Такие дела.
— Не может быть! — воскликнул Пафнутьев, невольно себя разоблачая. Хотя нет, он это сделал сознательно.
— Есть вещи, которые знали только вы... И эти сведения — в газетном материале.
— Видимо, у меня их похитили!
— Видимо, — улыбнулся Олег Иванович. — Приезжайте, Павел Николаевич... Генеральный приглашает.
— Мне что-нибудь захватить с собой?
— У него на столе уже десяток номеров этой газетенки. Если вы привезете еще два десятка экземпляров, это не произведет на него большого впечатления. Я понимаю вас, Павел Николаевич... Но это не наши методы. Согласны?
Пафнутьев тяжко вздохнул, поерзал на своем жестком стуле, с тоской посмотрел в окно, снова шумно выпустил воздух.
— Некоторое время назад вы, Олег Иванович, показывали мне портрет моего предшественника... Он по оплошности забыл свою голову на столике в детском саду... Где ее и сфотографировали. Вы эти методы имеете в виду?
— Приезжайте, Павел Николаевич, — вздохнул Олег Иванович. — Я вас жду. Вместе пойдем к Генеральному. Его, в свою очередь, ждет президент.
— Какой президент? — невольно спросил Пафнутьев и тут же почувствовал, как похолодело у него внутри, будто ворвался в его организм сквозняк, резкий и неожиданный.
— Наш президент, Павел Николаевич... Наш с вами президент. Всенародно избранный.
— Вы хотите сказать, что он тоже прочитал...
— Нет, Павел Николаевич. Он подобной чепухи не читает. Ему прочитали.
— А, ну тогда ладно, тогда ничего, — зачастил Пафнутьев, но чувствовал — сквознячок внутри не ослабевает. Может быть, даже усиливается. — Я еду, Олег Иванович, прямо сейчас и еду. Прямо сейчас.
— И это правильно, — улыбнулся наконец Олег Иванович и положил трубку.
Пафнутьева он встретил, не поднимаясь из-за стола, встретил со скорбной, жалостливой улыбкой. Слабым жестом указал на стул, присаживайся, дескать, поговорим.
— Здравствуйте, Олег Иванович! — радостно приветствовал его Пафнутьев.
— Хм... Ну, вы даете, Павел Николаевич. Как здоровьице, не жалуетесь?
— Пока держусь... А вы?
— И я пока держусь. Не знаю, надолго ли хватит, как поется в одной песне... Но кое-что в мире происходит... Вашими стараниями, Павел Николаевич.
— Неужели происходит? — ужаснулся Пафнутьев.
— Из Думы пошли запросы, в Федерации смятение умов, не то пять, не то семь представителей каких-то там мировых агентств просятся на прием к Генеральному...
— Думаю, надо их принять, — с заботливостью в голосе проговорил Пафнутьев.
— Вот и примите.
— Я?!
— А кто же еще, Павел Николаевич?
Пафнутьев потер щеки ладонями, подвигал свою папочку по приставному столику, ссутулился в
