— Тоже верно...
— Можно еще над чукчей посмеяться, — добавила Валя. — Например, как чукча покупал часы со Спасской башни.
— И ты, Валя, хочешь крови? — усмехнулся Ююкин.
— Да. Хочу.
— И ты готова пожертвовать любым из нас?
— Я бы выразилась иначе — я смогу прожить без любого из вас. Кроме Митьки, конечно.
— Анфертьев! — Ошеверов продолжал опрос. — Будем искать анонимщика или оставим его жить и плодиться среди нас?
— Надо искать.
— А ты, Света?
— Надо, — кивнула Света, покраснев от всеобщего внимания. — Иначе жить не стоит.
— Прекрасно. Костя? — Ошеверов безжалостно вывел Монастырского из оцепенения, вызванного мыслями о новом экономическом законе.
— Нам никуда не деться, — Монастырский полоснул острой смуглой ладонью с такой силой и резкостью, что в воздухе осталась щель и запахло жженой серой. — Мы просто вынуждены взяться за это черное дело. Иначе завязнем. Не сможем говорить ни о чем другом. Вернее, говорить сможем о чем угодно, но думать будем только о доносе.
— Вовушка?
— Конечно, я за. Но как опытный анонимщик хочу предупредить, что дело это не столь легкое, как может показаться. Вряд ли анонимщик сам писал донос. У нас, слава Богу, желающих хватает, каждый почтет за честь принять участие в спасении государства. Он мог воспользоваться машинкой, склеить письмо из газетных заголовков, а тогда анонимка приобретает газетную неопровержимость, неумолимость, неотвратимость...
— Заткнись, пока на тебя не написали! — закричал Федулов, придя в радостное возбуждение.
— Авось! — Вовушка махнул рукой. — У меня противоядие. Как у каждого, кто всю жизнь общается с ядовитыми змеями.
— Вася, ты как?
— Будем искать, — тихо, но твердо ответил стукач.
— Федуловы! — Ошеверов повернулся к супругам, сидящим рядышком на перилах, как две розовые вороны.
— Валяй, Илья, я не против.
— Да, конечно, это так интересно! — поддержала Федулова и заерзала на жесткой доске, будто... Ладно, замнем.
— Адуев?
— Припоминаю один случай... Однажды на Кольском полуострове во время вынужденной посадки...
— Хорошо, — сказал Ошеверов. — Я понял. Ты не возражаешь, — и, не обращая внимания на обиженно умолкнувшего Адуева, продолжал: — Большинство хочет знать злодея. Вовушка, правда, предупредил о технических сложностях и даже впал в крамолу, сравнив анонимки с газетами, но, надеюсь, это ему простится на страшном суде.
— А он будет? — уточнил Шихин.
— Над тобой же состоялся... Или тебе он не показался страшным? Думаешь, страшный, это когда кипит смола, пляшут черти и визжат красавицы блудницы? Нет, Митя, страшный суд вершится каждый день над всеми нами, только приговор по нынешней моде может быть отсрочен, да и вообще ты можешь о нем ничего не знать! Ведь нынешнее свое положение ты не считаешь исполнением приговора?
— Откуда у тебя письмо? — спросил Адуев, справившись с обидой.
— О! Для этого мне пришлось познакомиться с секретаршей Прутайсова! Очаровательная девушка! Одни веснушки чего стоят!
— Раечка? — обрадованно спросил Шихин.
— Раечка, — кивнул Ошеверов. — Когда у нее наступил отпуск, я взял ее с собой на полуостров Мангышлак. Места дикие, мертвые, но нам понравились. Мы оживили пески, скалы, провалы, проехали вместе не одну тысячу километров, доверили друг другу свои тайны, надежды и заветные желания. Некоторые наши желания совпали, некоторые мечты исполнились...
— Какие именно? — перебила Федулова с какой-то угрюмой заинтересованностью.
— Ну, какие... Раечка давно мечтала встретить восход солнца в поле, в копне сена и чтобы рядом был человек, с которым она могла бы поделиться своими представлениями о жизни... И надо же — у меня, оказывается, была точно такая же блажь. Раечка мечтала хоть раз просидеть до утра у костра, на берегу реки, в лесу, и говорить, говорить с хорошим человеком обо всем на свете! О себе, о нем, о жизни...
— И что же, вы так всю ночь и просидели у костра? — хохотнула Федулова.
— Да, — неуязвимо кивнул Ошеверов, — всю ночь. До самого рассвета. Но не больше.
— И...
— Да, Наташенька, да! — пресек Ошеверов дальнейшие расспросы. — И там же Раечка поклялась найти анонимку. И нашла. Хотя это было непросто. В редакции целая кладовка забита анонимками. И ни одну нельзя выбросить. Все вписаны в книги, все пущено в дело, все работают на нашу с вами безопасность, на наши с вами судьбы, дорогие товарищи... Что-то мы заболтались... — Ошеверов пусто посмотрел в сад, зябко передернул плечами. — Последний вопрос. Может быть, автор сам хочет признаться и объяснить... Что заставило его, какие жизненные обстоятельства вынудили поступить столь странно? Что вызвало в нем неуправляемый порыв преданности и усердия?
Наступила тишина.
Упруго и настойчиво шелестел дождь в саду, капли стучали по жестяному корыту, прислоненному к забору, на станции гудели электрички, над шоссе иногда возникали сияние, сумятица света, и тут же все исчезало — там проносились машины в сторону Барвихи, где большие начальники отдыхали, блудили, придуривались больными, скрывались от ответственности, залечивали душевные и административные свои раны.
Красное грузинское вино темнело в стаканах, ломти морского окуня красновато отсвечивали в большой тарелке, люди, сидящие вокруг стола, казались значительными и печальными. При вспышках молний их лица становились голубоватыми, и казалось, будто все они едины в главном, а собрались, чтобы решить нечто важное в их жизни. Гром поглощал их голоса, и они говорили, бесшумно шевеля губами. И молнии вбирали в себя слабые земные источники света, обесценивали их и поглощали.
Где-то среди туч прогудел самолет, очередной раз заходя на посадку во Внукове в такую неприкаянную погоду.
Из сада прибежал вымокший и радостный Шаман. Остановившись, он принял устойчивую позу и с силой встряхнулся всем телом до самого кончика хвоста. В стороны полетели брызги, все вскочили, закричали, замахали руками, и Шаман снова умчался в сад и пошел, пошел носиться кругами, изредка возникая темным клубком и тут же снова исчезая в мокрой листве.
— По-моему, молчание затянулось. — Наклонив канистру, Ошеверов наполнил стаканы, пенистая струя лилась тяжело и безошибочно.
— Не выпить ли нам за что-нибудь, как вы смотрите?
— Очень дельная мысль, — согласился Шихин.
— За дружбу! — крякнул заждавшийся Адуев. — За верность настоящих друзей, за взаимовыручку и преданность!
— Вот дурак-то, Господи! — пробормотал Васька-стукач с растерянностью в голосе.
— Правильно, Ваня! — вскрикнула Федулова. — Как ты хорошо говоришь, как душевно!
Адуев зарделся и, перегнувшись через стол, чокнулся с Федуловой, благодаря за добрые слова. Та в ответ лихо щелкнула резинкой и выпила, играя глазками и со значением поглядывая на Адуева сквозь красноватые от вина грани стакана. И было в ее взгляде что-то такое, от чего Иван вмиг приосанился, разволновался, а потом и вовсе, потеряв самообладание, ушел в дом, долго там искал что-то в темноте, а когда вернулся, на голове его красовался берет — не мог, ну не мог он обмениваться такими вот взглядами
