отличалось от обычной мятой касьянинской физиономии. Легкая небритость, некоторая потрепанность, волосы запущенны, усталость... Да, усталость чувствовалась.
— Что она увидела? — пробормотал он. — Мужик как мужик, ничего особенного...
Касьянин расстегнул пуговицу пиджака, вынул револьвер, откинул барабан.
Все гильзы в нем оставались на месте, но использованы были только четыре.
Значит, ничего страшного не произошло, дробовые патроны он так и не пустил в ход.
Снова мелькнули перед ним изумленные глаза девушки в лифте, он еще раз окинул взглядом пустые гильзы, вспомнил во всех подробностях происшествие на пустыре...
И, положив револьвер на раковину, снял пиджак.
И поперхнулся от ужаса.
Повернув его, он увидел то, что уже ожидал, ожидал увидеть — на спине, как раз между лопаток, темнело большое кровавое пятно.
Это была не его кровь.
Изогнувшись, он посмотрел в зеркало на свою спину — рубашка оставалась чистой.
Да, на пиджаке была не его кровь.
И не собачья — собака не нападала на него сзади.
Утром Касьянин надел другой костюм, поновее, построже, — серый костюм, который он доставал из шкафа, отправляясь за интервью в Министерство внутренних дел, в прокуратуру, в городской суд, поскольку твердо знал — это как раз те места, где встречают по одежке. Чиновники, привыкшие решать судьбы людей, сами того не замечая, от посетителей ожидали почтения к себе и к своим усилиям по спасению человечества. А серый костюм, естественно, потребовал белой рубашки, не удержался Касьянин и от галстука. Легкий, приспущенный, как бы небрежно повязанный, но все-таки галстук.
— Куда это ты вырядился? — спросила Марина, окинув мужа взглядом беглым и насмешливым.
— Надо, — коротко ответил Касьянин.
— Свадьба? Похороны? Пьянка?
— Всего понемногу.
— Значит, пьянка!
— В прокуратуру иду.
— А что там случилось, в прокуратуре-то?
— Тебе не понять, — ответил Касьянин, прекрасно помня о том, что Марина знает, зачем он время от времени ездит в прокуратуру — за материалом для газеты. Не всегда можно все узнать по телефону, правовые чиновники часто отвечают кратко — приезжайте, поговорим.
— Ну-ну, — ответила Марина, удовлетворившись таким ответом.
Касьянин и сам не заметил, как сотни, а то и тысячи статеек, которые он написал в газету, исподволь воспитали его, образовали и подготовили к событиям криминальным, таящим в себе неожиданные опасности. Проворочавшись всю ночь, он встал утром свежим и бодрым и уже знал, твердо знал, что ему нужно делать с утра, как вести себя днем, и ко всем последующим дням у него уже была готовность, была позиция. Суть ее сводилась к тому, что он должен делать все, что делал в обычные дни. Ничего не произошло, ребята, ровным счетом ничего! И отвалите, ребята, отвалите!
Как обычно, он вывел Яшку на балкон, застегнул у него на спине несколько пряжек и медленно спустил вниз, вслушиваясь в удаляющиеся поскуливания — к ежедневному спуску с двенадцатого этажа Яшка так и не привык. Поднимался он легко, даже радостно, а вот спускаться всегда боялся.
Позавтракав, правда, молча, Касьянин стал собираться. Марина его молчание поняла по-своему — к начальству мужик собрался, надо сосредоточиться. Касьянин терпеть не мог что-то носить в руках — пакеты, портфели, свертки, но сегодня решил идти со своей сумкой. Пройдя в ванную, он бегло осмотрел себя в зеркале, подмигнул, подбодрил, как смог, и, заперев дверь на жиденький крючок, вынул из-под грязного белья целлофановый пакет с окровавленным пиджаком. Сунув его в сумку, тщательно задернул молнию, помня, постоянно помня о том, что отныне он все должен делать с чрезвычайной тщательностью.
— Что у тебя в сумке? — тут же спросила Марина, едва взглянув на него.
Этому ее качеству, этой нечеловеческой наблюдательности, вернее, подозрительности, Касьянин не переставал удивляться все пятнадцать лет, пока они жили вместе. Ничто не ускользало от ее пристального взгляда. Она замечала, когда он надевал другие носки, когда почистил туфли перед выходом, когда выходил с сумкой или без нее, был выбрит или позволял себе вольность отправиться в редакцию с почти незаметной щетиной. Но вот что странно — всегда, ну просто всегда ее вопросы бывали кстати, они неотвратимо настигали Касьянина, когда в его мыслях, надеждах на этот день намечался хотя бы самый легкий, самый невинный порок. Собирался ли он вечером задержаться в соседней с редакцией забегаловке, завалиться в Дом журналиста, подарить цветы новой машинистке — мало ли какие шальные мысли могли завестись в голове недурного собой журналиста неполных сорока лет.
Услышав вопрос жены, Касьянин промолчал, откуда-то он знал, что лучше промолчать. Этим он давал понять, что не придает ее вопросу никакого значения.
Но он ошибался — пустых вопросов Марина не задавала.
— Так что у тебя все-таки в сумке? — повторила она уже из кухни и потому громче, чтобы он хорошо ее услышал.
— Взятка прокурору.
— Хорошая взятка?
— Он только о такой и мечтает, — неожиданно Касьянин обнаружил, что отвечает чистую правду. И похвалил себя — в его положении надо говорить только правду и ничего, кроме правды, но свою правду, неуязвимую. Правд много, и его право, какую выбрать. Завязывая шнурки на туфлях, отвечая на приставания Марины, он тем не менее цепко держал сумку при себе, поскольку знал, что Марина может попросту вырвать сумку из его рук и со смешком, с ужимками и прибаутками вскрыть ее. Но обошлось.
— Я пошел, — сказал Касьянин.
— А Яшку кто будет поднимать? — неожиданно возникла в дверях Марина.
Это был прокол.
Он не мог забыть про Яшку, а если забыл, то что-то у него случилось, что-то с ним не так. Не бьшо еще случая, чтобы Касьянин забыл поднять Яшку.
— А! — беззаботно махнул он рукой. — Мне нельзя возвращаться. Дурная примета. Степан поднимет.
— Ну-ну, — проговорила Марина врастяжку, и, оглянувшись, Касьянин увидел в ее глазах точно такое же выражение, какое видел вчера вечером в глазах девчушки, — изумление и непонимание. Серый костюм, белая рубашка, набитая чем-то сумка, забытый на тросике Яшка... Все это выстраивалось в единую, нерасторжимую цепь подозрений.
— Когда тебя ждать? — спросила Марина, давая понять, что она увидела и оценила все странности в его поведении.
Касьянин не ответил.
— Перебьешься, — пробормотал он, спускаясь в лифте, непочтительно пробормотал, можно сказать, Дерзко.
Из автобуса вышел, не доехав одной остановки до редакции. Вышел, убедившись, что в автобусе нет никого, кто мог бы его уличить в том, что выходит он не там, где положено. Но и на этот случай у Касьянина было объяснение — пройтись захотелось. Утро ясное, прохладное, солнечное, прежде чем на весь день засесть в душной прокуренной редакции, хочется подышать воздухом, сосредоточиться, в конце концов, как ни смешно это может показаться.
Отойдя от остановки сотню метров, Касьянин свернул в какой-то двор, высмотрел ряд мусорных ящиков и, подойдя к ним все с той же уверенностью в себе, не торопясь, вынул из сумки и бросил в ящик зловещую свою ношу — окровавленный пиджак в целлофановом пакете. Сознательно выбрал ящик наиболее свободный — чтоб не достала какая-нибудь старуха, бомж, отощавший пенсионер, соблазнившись даровой одеждой.
— Какой вы сегодня нарядный, Илюша, — приветствовала его секретарша главного редактора. — Наверное, что-нибудь случилось?
