Анфилогов некоторое время сидел молча, и на лице его не было ничего, кроме бесконечного изумления. Следователь от растерянности склонил голову к одному плечу, к другому и наконец, справившись с растерянностью, усмехнулся:
— Ну вы даете, Илья Николасвич!
— Я сказал что-то не то?
— Да нет, все правильно... Первое убийство не раскрыто. Пока. Но у следствия есть очень хорошие, надежные зацепки, и мы уверены, что в самом скором времени раскроем это злодейство. Это сделать тем более необходимо, что первое убийство потянуло за собой второе, которое тоже не останется без продолжения.
— У вас уже есть подозреваемый?
— Да.
— Но вы еще никого не задержали?
— Тянем, Илья Николасвич, тянем И сам не знаю, почему.
— Может быть, не стоит тянуть, а?
— Не надо, Илья Николасвич, дразнить меня. Или, скажем, поддразнивать. Не надо.
— Не буду, Иван Иванович... Извините, я очень устал. Не поверите — еле сижу. Я даже не вполне понимаю все, что сам же и говорю.
— Это чувствуется. И тем не менее вам надо собраться. — Анфилогов помолчал. — Эти ребята... Вы догадываетесь, о ком я говорю?
— Да.
— Они еще не обнаружили своей ошибки.
— А они ее обнаружат?
— Обязательно. Это грамотные ребята. Такой конфуз с ними случился впервые.
Подобные вещи юристы называют ошибкой в объекте. Хотели взять одного, а взяли совсем другого. Бумагу вместо денег. Стекляшки вместо драгоценностей. И так далее. Ошибка в объекте.
— А вы говорили, что они тупые? — вопросительно произнес Касьянин.
— Добавляя при этом, что они еще и злобные. А злобность — это еще и ум, вам не кажется?
— Да, в этом что-то есть.
— Злобность заставляет искать, преодолевать, стремиться. Злобность не позволяет успокаиваться, она толкает человека на новые и новые поступки.
— Как мне быть?
— Не знаю... У вас есть время, но совсем немного. Вам надо быть чрезвычайно осторожным. Сверхосторожным. При том, что мы оба прекрасно понимаем — никакая осторожность вас не спасет, если дело дойдет до...
— Догадываюсь.
— Уезжать надо, Илья Николасвич.
— Прямо-таки немедленно?
— Лучше до обеда, чем после.
— Но это невозможно... Семья, ребенок, квартира, работа, деньги... Да что говорить, вы и сами знаете.
— Я вас предупредил и дал единственно верный совет — уезжать немедленно.
— Спасибо.
— Надеюсь, мы еще увидимся. У вас есть мои телефоны. И рабочий, и домашний. Прижмет — звоните. Будут новости — звоните. Что бы с вами ни произошло — звоните. У меня с этими ребятами свои счеты. — Анфилогов встал, пожал Касьянину руку, подмигнул заговорщицки, усмехнулся, показав невероятные свои зубы, и, подхватив со стола папку, шагнул к двери. Обернувшись на пороге, он повторил в который раз:
— Звоните.
Уже после того, как дверь за следователем закрылась, перед глазами Касьянина все еще стояла его ослепительная улыбка, ровный ряд неестественно белых, острых зубов.
— Надо же, — пробормотал Касьянин растерянно. — Анфилогов он, видите ли...
Иван Иванович он, видите ли... Разберемся.
Анфилогов Иван Иванович.
Человек он был странный, не в том смысле, что совершал непонятные или необъяснимые поступки, вовсе нет. Он был хорошим следователем, может быть, разве что слишком цепким, поскольку часто искал то, что искать вовсе не был обязан. К тому же и начальство частенько его удерживало, понимая, что не всегда, далеко не всегда правосудию требуется истина полная и исчерпывающая.
Этих вот маленьких служебных тонкостей или, скажем, условностей Анфилогов не то чтобы не признавал, он их признавал, но поступал по-своему. Возможно, это было следствием того, что по образованию он не был юристом и в свое время, закончив горный институт, получил специальность маркшейдера, что на русский язык можно перевести как «горный штурман». Он давал направления подземных выработок, указывал, куда рыть, где, вниз или вверх, вправо или влево, с таким расчетом, чтобы эта вот нора лоб в лоб столкнулась с другой норой, которую несколько лет, несколько километров рыли навстречу. Причем стыковка должна быть настолько точной, чтобы совпали даже головки рельсов, которые тут же прокладывали для вывоза вагонетками породы.
И надо же — добивался Анфилогов того, что головки рельсов сходились с ошибкой всего в несколько миллиметров. Но, убедившись, что подобную работу он выполнить в состоянии, Анфилогов тут же потерял к ней всякий интерес и, пока не поздно еще было, пока был молод и неистов, закончил что-то юридическое, какие-то курсы, потом еще что-то за-°чное, потом поступил в милицию, некоторое время побегал оперативным работником. Начальство, учитывая, что у него хоть и горное, но все-таки высшее образование, доверило ему следовательскую работу.
И не ошиблось.
Маркшейдерские расчеты приучили Анфилогова к такой четкости, такому вниманию к любой цифре, имени, дате, названию, к такому неприятию малейших, можно сказать, миллиметровых расхождений в показаниях различных людей, что сразу стало ясно — это настоящий следователь. Как и маркшейдер, он всегда знал, где рыть, чтобы самые противоречивые показания состыковывались, как и рельсы в его подземной деятельности.
Были и недостатки, которые опять же являлись продолжением его достоинств, — Анфилогов обладал какой-то сверхчеловеческой настырностью, явно выходящей за пределы целесообразного. Его пытались остановить, образумить, но напрасно.
Именно здесь Анфилогов видел свое назначение и получал от этого не просто удовольствие, а высшее наслаждение. Причем ему безразлично было наказание, которое получал вычисленный им преступник, тот мог быть вообще оправданным, и это нисколько Анфилогова не трогало — он сделал свою работу, а остальное его не касалось.
И опять же, как продолжение этого недостатка, следовало достоинство — Анфилогов легко и непосредственно общался не только с законопослушными гражданами, но и с людьми явно криминального толка, а то и законченными бандюгами. И это нисколько не уязвляло его, нисколько не трогало.
Присмотревшись к Анфилогову внимательнее, пристальнее и подозрительнее, можно было сделать жесткий вывод — он боролся не столько с преступностью, отстаивая жизнь и достоинство граждан, сколько ублажал собственные желания и капризы. Но поскольку они совпадали с указаниями начальства, Анфилогов был на хорошем счету. Но о повышении ему мечтать не приходилось. Не вписывался он в устоявшийся образ руководителя, наставника. В его поведении, в суждениях постоянно прослеживалось если не легкомыслие, то какая-то вольность, снисходительное отношение к закону.
Прохладное отношение руководства к Анфилогову нисколько того не огорчало, он был этому даже рад, поскольку мог вести себя свободнее тех, кто был угнетен начальственной любовью и стремлением выглядеть правильно и неуязвимо.
Да, конечно, раскованность в работе выглядела недостатком, даже ущербностью, но все искупалось преданностью делу, которой не мог похвастать самый усердный служака. Искренняя увлеченность видна
